кем-то, неразборчивым почерком, подписанное. Вот и всё, и ничего больше, ответа не последовало.

А вскорости ей и не до дум про квартиру стало. Мужа-здоровяка хворь одолела. Цех его был неотапливаемым, а он у станка стоял по восемь часов. Вот и не заладилось у него с ногами, да к тому ж ещё он помногу курил, а при этой болячке было категорически нельзя, как сказали врачи. Вот у него ноги и стали «отниматься», по-мудрёному болезнь та называлась, а по-простому – «перемежающейся хромотой».

Как-то очень быстро болезнь эта протекала, не успели отнять ему стопу, как надо было уже резать от бедра, а потом хирурги, покончив, полностью с одной ногой, принялись и за другую.

В больнице проводила Зина всё своё, свободное от работы, время. Готовить пищу и сыну, и в больницу мужу, приходилось ночью.

А муж, хоть и обезноженный, лежал, ошалев от бешенства, с совершенно белыми зрачками!

А как забрали его домой, житья и вовсе не стало. Несмотря на запрет врачей, он курил в постели, пил требуемую водку прямо из горлышка, растекавшиеся по щекам струйки размазывал ладонью. Он не хотел ни «утки» (мужского мочеприёмника), ни судна, и назло жене «делал» в постель! Кроме того, от бешенства, наверное, он страшно возбуждался и заставлял жену себя всячески удовлетворять. Казалось, что его неожиданному половому буйству не будет конца, и она хоть и плакала, но покорялась ему, словно терпение её было беспредельным!

Умер этот мужчина, единственный в её жизни мужчина, как-то мгновенно.

Он лежал на столе, обмытый и спокойный, со сложенно-связанными кистями рук, ноги связывать, за неимением их – не пришлось.

Лоб его был охвачен принесённой из церкви лентой с церковно-славянской вязью слов на ней.

Умер он летом и, «оплывая», чернел прямо на глазах. А тут, как на грех, в городе был очередной острый дефицит – на этот раз, с гробами!

Только через несколько дней удалось с большими взятками и жуткой нервотрёпкой захоронить смердящий, несмотря на все принятые меры, труп.

Остались они вдвоём с сыном и жили, как бы и вместе, но и порознь.

Он по-прежнему нигде не работал, правда, к тому времени и армию, в стройбате, успел отслужить. Днём он спал, а вечером уходил. Куда, с кем, про то она не знала. Она же, также крутилась между своим закутком сестры-хозяйки в госпитале да кухонькой в коридорчике.

Но вдруг слух пронёсся, что будут строить какой-то путь, какую-то дорогу, шоссе, эстакаду, через их, Речной переулок! И вправду, соседи, но не те, что во дворе жили, а по переулку, начали получать квартиры! Началось массовое выселение!

Техника на строительстве работала все дни недели без выходных. А подчас случалось, что и ночами. И Зина, умаявшаяся после рабочего дня, не могла заснуть из-за неумолчного гула машин.

Во дворе у них по-старому продолжали бегать бездомные кошки да крысы, не обращавшие друг на друга никакого внимания.

Но чем больше грохотали трактора, экскаваторы, бульдозеры, тем крепче становилась её, почти вера, в то, что и им с сыном суждено уйти из этого гибельного, крысиного места, где и сами они жили, так же как и эти твари, в норах.

Снова по инстанциям рассылала она свои прошения. Теперь уже сын переписывал их своим каллиграфическим почерком, соседи подписывали и тоже, не скрывая нетерпения, ждали…

Приходили обнадёживающие ответы о грядущем переселении. Они то вызывали надежды, доходившие до ликования, а то наоборот вызывали лишь усталое неверие.

Наконец дорога была построена, и городское начальство торжественно перерезало ленточку на открытии.

Зинаида Ивановна попыталась было во время официальной церемонии добраться до начальства, чтобы вручить им в руки письмо и рассказать об их бедственном положении. Но дойти она не успела, получив болезненную тычку в бок от какого-то, в гражданское платье одетого, и услыхала его шёпот, в котором звучала едва сдерживаемая злость: «Ты чего старая лезешь? Очумела что ли?»

Она лишь виновато наклонила голову, лбом стену не прошибёшь! И вспомнила, как лет десять назад, знакомого, пришедшего в горисполком по квартирному вопросу, забрали, сначала в милицию, там угрожали пятнадцатью сутками, к тому ж хорошенько избили, а потом уж вызвали «психиатрическую скорую». В ней санитары требовали от него денег, а не обнаружив их, тоже избили, так же умело, как и в милиции, без следов, по печени били и по почкам, и сдали в «буйняк», где ему тоже пришлось несладко…

«А ведь могут и не посмотреть, что пожилая, и…» – холодея от этой мысли, пробиралась она подальше от «сильных мира сего». Не знала она, и не такие уж маленькие люди – соседи, что по всем документам исполкома давно не существует ни их двора, ни их квартир…

Не подозревала она в этот вечер Великого Страха, что скоро и ей помирать. Что, наконец, переберётся она отсюда, но на кладбище, новое, за окружной дорогой расположенное. Что будет «там» числиться среди «насельников», и что сын получит даже документ, удостоверяющий само её право на эту могилу.

А что оставалось её сыну, с самого младенчества глядящего на всё печальными глазами? Ничего не умеющий делать, ни к чему не приспособленный, избалованный любящей матерью, да ещё и живущий во времена разрухи, ступил он на преступную стезю…

Да вскорости и попался, потому как и этот путь не его был.

В тюрьме он, подобно покойному отцу, бешенел, лишь сверкали, точно фосфоресцирующие, почти белые глаза его. Били его часто и заключённые, и охрана.

В зал суда его внесли на носилках. Но заседание по каким-то причинам отложили, а до следующего он и не дожил, насмерть забитый.

По дороге, скорее по городскому автобану, день и ночь мчатся автомобили.

А внизу, в яме, стоят вросшие в землю, так и не снесённые домишки, построенные ещё в середине девятнадцатого столетия. Одну из пустующих квартир заселили её настоящие хозяева – крысы.

Прохор, Баська и Лорд

Щенка колли хозяева принесли в квартиру, когда Прохор был молодым, бесстрашным псом. Правда, как любила пошутить хозяйка, псом «неизвестной» породы, помесью дворняжки с фокстерьером, и с пуделем, и ещё Бог знает с кем. К тому ж, проживая в этой квартире со времён детства, Прохор (почему назвали его этим человечьим именем, он и сам не знал) всё равно оставался «уличным», просидеть хотя бы сутки дома, в квартире, было ему невыносимо. Но, всегда возвращаясь сюда с уличных потасовок, он покорно давал себя и выкупать да и смазать чем-то болеутоляющим боевые