Он включил мотор. Веснин молча влезал в машину.

– Курите, - брезгливо разрешил Бессонов, - если терпетьне можете. Майора Божичко захватим на мосту. Поехали.

– Что у вас за махорка, Игнатьев? Дайте-ка мнепопробовать. "Вырви глаз" небось? Продирает до печенок? - подал голосВеснин, устраиваясь на заднем сиденье.

– Да ежели не побрезгуете, продерет, товарищ членВоенного совета, - с охотой ответил шофер. - Возьмите кисетик.

Впереди мощно взревели танки, выбрасывая из выхлопных трубснопы искр; скрежеща траками, зашевелились, по-звериному блеснули глаза фар. Вподнятой гусеницами вьюге машины разворачивались сбоку отхлынувшей с дорогиколонны. Передний стал вползать на барабанно загудевший под ним мост. Снизивобороты мотора, танк остановился перед наискось заслонившим проезд грузовиком,вокруг которого работали, суетились солдаты, выгружая последние снаряды. Фарывысветили на мосту фигуру майора Божичко. Он командовал разгрузкой. Потом,приложив ко рту рупором ладони, майор что-то крикнул танкисту, стоявшему вверхнем люке. Солдаты отбежали от грузовика. Передний танк застрелял выхлопами,рванулся вперед, ударил гусеницами в борт автомашины, с игрушечной легкостьюповолок ее по настилу Ломая перила моста, грузовик ринулся вниз, с хрястомударился о лед реки.

– Какое же война чудовищное разрушение! Ничто не имеетцены, - огорченно сказал Веснин, глядя сквозь стекло вниз.

Бессонов не ответил, сидел сутулясь.

С включенными фарами, светом торопя танки, "хорьх"затормозил. Майор Божичко, взбудораженный, крепко пахнущий остролекарственнымморозным воздухом, не влез, а ввалился в машину и, захлопнув дверцу, отдуваясьпосле энергичных действий на мосту, доложил не без удовольствия:

– Можно двигаться, товарищ командующий.

– Спасибо, майор.

В свете фар Бессонов увидел на краю моста, близ сломанныхперил, выпрямленную, в длинной шинели фигурку младшего лейтенанта с высоким,петушиным голоском, с неловко оттопыренным шапкой ухом. Младший лейтенант торастерянно смотрел вниз, то оглядывался на "хорьх", как бы впервыеничего не понимая, прося защиты у кого-то.

Бессонов приказал:

– Включите фары, Игнатьев, - и, найдя возле теплогомотора удобное положение для ноги, с закрытыми глазами глубже вобрал голову вворотник.

"Виктор, - подумал он. - Да, Витя…".

В последнее время все молодые лица, которые случайновстречались Бессонову, вызывали у него приступы болезненного одиночества, своейнеизъяснимой отцовской вины перед сыном, и чем чаще теперь он думал о нем, тембольше казалось, что вся жизнь сына чудовищно незаметно прошла, скользнула мимонего.

Бессонов не мог точно вспомнить подробности его детства, немог представить, что любил он, какие были у него игрушки, когда пошел в школуОсобенно ясно помнил только, как однажды ночью сын проснулся, вероятно, отстрашного сна и заплакал, а он, услышав, зажег свет. Сын сидел в кроватке,худенький, вцепившись в сетку тонкими, дрожащими ручками. Тогда Бессоновподхватил его и волосатой своей грудью ощущал прижавшееся слабое тельце,ребрышки, чувствуя воробьиный запах влажных на темени светлых волос, носил покомнате, бормотал нелепые слова выдуманной колыбельной, ошеломленный нежностьюотцовского инстинкта. "Что ж ты, сынок, я ж тебя никому не отдам, мы стобой, брат, вместе…".

Но ярче помнилось другое, то, что особенно казнило потом:жена с испуганным лицом вырывала из рук ремень, а он хлестал им по обтянутымдешевым, вывоженным в чердачной пыли брючишкам двенадцатилетнего сына, неиздавшего при том ни звука. А когда бросил ремень, сын выбежал, кусая губы,оглянулся в дверях - в серых его, материнских глазах дрожали непролитые слезымальчишеского потрясения.

Раз в жизни он причинил сыну боль. Тогда Виктор украл изписьменного стола деньги на покупку голубей… О том, что он водил на чердакеголубей, было узнано позднее.

Бессонова перебрасывали из части в часть - из Средней Азиина Дальний Восток, с Дальнего Востока в Белоруссию, - везде казенная квартира,казенная чужая мебель; переезжали с двумя чемоданами; с этим давно свыкласьжена, вечно готовая к перемене мест, к новому его назначению. Она безропотнонесла его и свой нелегкий крест.

Пожалуй, так было надо. Но долго спустя, пройдя через боипод Москвой, лежа в госпитале, он думал ночами о жене и сыне и понимал, чтомногое было не так, как могло бы быть, что он жил, как по рабочему черновику,все время в глубине сознания надеясь через год, через два переписать свою жизньнабело - после тридцати, после сорока лет. Но счастливое изменение так и ненаступило. Наоборот, повышались звания, должности, вместе с тем наступали войны- в Испании, в Финляндии, затем Прибалтика, Западная Украина, наконец - сорокпервый год. Теперь он не ставил себе юбилейных сроков, лишь думал, что ужэта-то война непременно изменит многое.

А в госпитале впервые пришла мысль, что его жизнь, жизнь военного,наверно, может быть только в единственном варианте, который он сам выбрал раз инавсегда. Даром в его жизни ничего не прошло. Набело ее не перепишешь, и этогои не нужно делать. Это как судьба: или - или. Среднего нет. Что ж, если сновапришлось бы выбирать, он не изменил бы своей судьбы. Но, поняв это, Бессоновосознавал непростительное: то, что было самым близким в данном ему,единственном варианте выбранной им жизни, скользнуло, скоротечно мелькнуломимо, словно в дыму, и он не находил оправдания ни перед сыном, ни перед женой.

Последняя встреча с Виктором произошла как раз там, вподмосковном госпитале, в чистенькой и беленькой палате для генералов. Сын,получив назначение после окончания пехотного училища, приехал к нему с матерьюза три часа до отхода поезда на фронт с Ленинградского вокзала. Сияя малиновымикубиками, щегольски скрипя новым командирским ремнем, портупеей, весьпраздничный, счастливый, парадный, но, казалось, несколько игрушечный в военномблеске, новоиспеченный младший лейтенант, на которого, видимо, оглядывались наулицах девушки, сидел на соседней койке (ходячий сосед-генерал деликатно вышел)и ломким живым баском рассказывал о назначении в действующую армию. О том, какчертовски "обрыдли" в училище эти бесконечные "становись,равняйсь, смирно!". А теперь, слава Богу, на фронт, дадут роту или взвод -всем выпускникам дают, - и начнется настоящая жизнь.

В разговоре он небрежно называл Бессонова "отец",как не называл раньше, к чему нужно было привыкнуть. И Бессонов смотрел на егоживое лицо с серыми веселыми глазами, с нежным пушком на щеках, на тонкую рукуспособного мальчика, которой он несколько озабоченно похлопывал по карманудиагоналевых галифе, и думал почему-то о других мальчиках - младших лейтенантахи лейтенантах, командирах взводов и рот, которых почти всегда приходилосьвидеть однажды: в очередной бой приходили другие…