– Надя, ну зачем ты так? – простонал чувствительныйРашид. – Пойми наконец: для матери главное – родовые традиции. Если онибудут соблюдены и единственный сын женится на девственнице – все в порядке. Ауж каким образом, что да как, – это уже наше дело! Мне вообще кажется, чтоэту рекламу она мне нарочно подсунула, чтобы я тебе сказал.

– Нарочно? – недоверчиво переспросила Надя. – Тыдумаешь?

– Ну да! Пойми, она сама желает мне счастья, но не можетпойти против обычаев. И вот…

Надя задумчиво смотрела в грязно-белый бок трейлера, изкоторого выгружали белые картонные коробки с бананами. С ума сойти, сколькобананов, да на рынке картошки меньше продается, чем этих заморских фруктов,которые раньше были в страшнейшем дефиците. Вдруг из каких-то темных глубинпамяти всплыло непрошеное воспоминание: Надя на третьем месяце беременности, ейстрашно хочется бананов, за которыми выстроилась дикая очередь, и она встает вхвост этой очереди, и стоит часа два, а то и больше, чуть не падая в обморок.Покупает два килограмма и съедает все сразу прямо в подворотне, а потом идетдомой, счастливая, чуть не мурлыча, и первое, что она там видит, –перекошенную физиономию Борьки, ее, так сказать, гражданского мужа, а проще,сожителя, который все обещал на ней жениться, да так и не собрался, мотивируяэто тем, что все бабы – бляди, а Надька – первейшая среди них.

– Где шлялась, курва? Все никак угомониться не можешь, хотьи брюхатая? Я тут на тебя последние гроши трачу, а ты… Посмотри, чего купил, даразве ты оценишь?

Надя взглянула – на столе горкой громоздились бананы. И непонять, что такое с ней в эту минуту сделалось, только вдруг скрутил еесильнейший приступ тошноты. Кисло стало во рту, она вроде бы как икнула – и вседва килограмма залпом проглоченных бананов оказались лежащими на коврике уБорькиных ног. Ее выворачивало снова и снова, и Борька, ошалевший от обиды иревности, совал кулаками в ее тщедушное тело, крича:

– Кто тебя кормил? Кто тебя бананами кормил, сукамокрохвостая?!

Почему-то у него не укладывалась в голове, что Надя моглакупить их себе сама.

Борька так избил ее, что случился выкидыш. Надя потеряларебенка… С тех пор она ненавидела бананы, ведь они напоминали о самом жуткомсобытии ее жизни.

Ох, господи, забыть, забыть все это, почувствовать себямолодой, любимой, девушкой на выданье, невестой! А если… если и вправду…

Да нет, кто узнает, ее на смех поднимут!

Она положила голову на плечо Рашида. Какая-то операция – ине расставаться с ним никогда. А если никому не говорить, то никто и не узнает.Ни она, ни Рашид слова лишнего не скажут, ни словечка! Его матери тоже ни кчему о таком трепаться, что она, сумасшедшая, что ли?

– Ну хорошо, – тихо сказала Надя. – Эта рекламка утебя с собой?

Пришлось вернуться на палубу. Алёна побродила по теплоходу,заглядывая в бары и прочие местечки, где могли оказаться соседки. Там, гдеобычно яблоку упасть негде, – пусто. Со вздохом Алёна потащилась вкают-компанию второго класса, где должен был проходить конкурс. Бесполезно себяобманывать, конечно, они там.

Почему-то раньше ей казалось, что на теплоходе гораздоменьше народу. Вот это толпища! Вся свободная от вахты команда, все пассажиры…Ого, сколько ценителей того, что носят в лифчиках! Главные ценители – мужики,конечно. Жюри сидит в первых рядах: капитан (Ого! И в самом деле – серьезенконкурс!), рядом еще какие-то холеные дядьки, среди которых затесаласьдвухметроворостая, поперек себя шире, бабища с внешностью не то профсоюзнойдеятельницы, не то активной лесбиянки. Тоже, стало быть, ценительница.

Алёна проталкивалась вперед, надеясь обнаружить своихсоседок прежде, чем начнется действо, но не успела: свет вдруг погас. Ссередины аккорда врубили Робертино Лоретти:

– …Мари-ия, – пропел он, не по своей воле проглотив«Аве», но далее продолжил не сбиваясь, и под звуки католического гимна наэстраду выплыла вереница женских фигур, держащих в руках зажженные свечки.

Головы у них были покаянно склонены, однако огоньки бросалишаловливые отсветы на полуобнаженные груди: никто пока еще не снялбюстгальтеров. Бедра дамочек тоже были благопристойно задрапированы.

Рядом с Алёной кто-то тяжко вздохнул, кто-то сдавленнохихикнул. «Не то монахини, не то блудницы», – усмехнулась она.

В это время Робертино подавился очередной трелью, вспыхнулсвет, и дамочки принялись подслеповато и довольно сконфуженно озираться,торопливо дуя на свои свечки. По кают-компании поплыл душноватый запах воска.

На сцене появился конферансье, и кто бы он ни был – членжюри или пассажир, но язык у него был подвешен весьма лихо. Жаль только, чтотрещал этот язык исключительно на мове, так что Алёна могла понимать его лишь спятого на десятое. Украинский язык ведь только в малых дозах кажется понятным,а как возьмется за дело настоящий профессионал, тут русскому уху хочетсязаткнуться как можно скорее!

Морщась, как от скрипа ногтем по стеклу, Алёна смотрела научастниц «грудь-парада».

Вот же незадача! Две из трех ее соседок – Ганка и Стефа –торчат на эстраде! А где же Наталка? Что-то ее не видно среди зрителей. Можетбыть, за кулисами?

– Да не вертитесь вы, девушка! – досадливо сказалкто-то – слава богу, по-русски. Алёна решила не разочаровывать земляка и накакое-то время замерла.

После одной тирады велеречивого конферансье раздалисьаплодисменты, и высоченный моряк, в котором Алёна без труда узнала Грицка,вынес на эстраду торт в форме гигантской женской груди, раскланялся и,спрыгнув, замешался в толпу зрителей.

Раздался дружный стон восторга. Как поняла Алёна, это былпервый приз. Вернее, призом должны были стать деньги, вырученные за эту грудь входе аукциона, который состоится в перерыве.

Все жюри смотрело на торт, плотоядно облизываясь. У дамочекна эстраде тоже оживились лица, и они довольно смело, поощряемые крикамиконферансье, принялись срывать с себя остатки благопристойности.

По залу пронесся общий мужской стон. На миру, как говорится,и смерть красна, а потому конкурсантки выставлялись вовсю. Обладательницы особопышных достоинств поигрывали ими, как штангисты на помосте – мускулами.Некоторым поигрывать было нечем.

– Прыщи давить надо, – сурово изрек кто-то рядом сАлёной.