Итак, вначале было кино – но какая сила превращает“Франкенштейна” в фильм, и не один раз, а снова, снова и снова? Один извозможных ответов: сюжет, хотя и постоянно изменяемый (хочется сказать,извращаемый) кинематографистами, содержит удивительную дихотомию, которуювложила в него Мэри Шелли: с одной стороны, писатель ужасов есть агент нормы,который хочет, чтобы мы искали и уничтожали мутантов, и мы чувствуем ужас иотвращение, испытываемое Франкенштейном по отношению к созданному имбезжалостному, страшному существу. Но с другой стороны, мы понимаем, чточудовище не виновато, и разделяем страстное увлечение автора идеей tabula rasa.

Чудовище душит Генри Клервала и обещает Франкенштейну “бытьс ним в брачную ночь”, но это же чудовище способно испытывать ребяческоеудовольствие и удивление, глядя, как сверкающая луна поднимается над деревьями;оно, подобно доброму духу, приносит по ночам дрова крестьянской семье; онохватает за руку слепого старика, падает на колени и умоляет: “Настало время!Спаси и защити меня!.. Не бросай меня в час испытаний!” Монстр, который задушилвысокомерного Уильяма, в то же время вытащил маленькую девочку из воды.., и былвознагражден зарядом дроби в зад.

Мэри Шелли – давайте стиснем зубы и скажем правду – не оченьхорошо справлялась с эмоциональной прозой (именно поэтому те студенты, чтоприступают к чтению книги в ожидании захватывающего кровавого сюжета – этиожидания сформированы кинофильмами, – удивляются и остаются разочарованными).Лучше всего ей удались страницы, на которых Виктор и его создание, словно надебате в Гарварде, обсуждают “за” и “против” просьбы монстра сотворить емуподругу; иными словами, она чувствует себя лучше всего в мире чистых идей. Такчто есть определенная ирония в том, что свойство книги, обеспечивающее ей такуюпривлекательность для кино, заключается в способности Шелли пробудить вчитателе двух человек: одного, который хочет закидать камнями чудовище, идругого, который на себе испытывает удары этих камней и чувствует всюнесправедливость происходящего.

И все же ни один режиссер не воплотил обе эти идеиполностью; вероятно, ближе всего подошел к этому Джеймс Уэйл в своем стильномфильме “Невеста Франкенштейна”, в котором экзистенциальные горести чудовища(юный Вертер с болтами в шее) сводятся к гораздо более земным, но эмоциональнокуда более сильным: Виктор Франкенштейн соглашается и создает женщину.., но тойне нравится монстр. Эльза Ланчестер, которая выглядит как королева дископоздних лет, орет дурным голосом, когда он пытается к ней прикоснуться, и мывполне сочувствуем монстру, громящему проклятую лабораторию.

Грим для Бориса Карлоффа в оригинальной звуковой версии“Франкенштейна” создавал Джек Пирс; это он сотворил лицо, столь же знакомое намвсем (хотя и менее благообразное), как лица дядюшек и двоюродных братьев всемейном фотоальбоме: квадратная голова, мертвенно-бледный, слегка вогнутыйлоб, шрамы, винты, тяжелые веки. “Юниверсал пикчерс” скопировала грим Пирса, нокогда английская студия “Хаммерс филмз” в конце 50-х – начале 60-х годовснимала свою серию фильмов о Франкенштейне, была использована другая концепция.Возможно, вариант не такой вдохновенный, как оригинальный грим Пирса (вбольшинстве случаев Франкенштейн “Хаммера” очень похож на несчастного ГэриКонвея в “Я был подростком-Франкенштейном”), но у обоих вариантов есть нечтообщее; хотя в том и другом случае на чудовище страшно смотреть, в нем естьчто-то такое печальное, такое жалкое, что наши сердца устремляются к нему, и вто же время мы отшатываемся в страхе и отвращении [55].

Как я уже отмечал, большинство режиссеров, обращавшихся кФранкенштейну (за исключением тех, кто снимал исключительно юмористическиекартины), осознавали эту дихотомию и пытались ее использовать. Найдется лирежиссер с душой настолько остывшей, что ему никогда не хотелось, чтобы монстрспрыгнул с горящей ветряной мельницы и затолкал факелы в глотки невежественныхтупиц, которые из кожи лезут, чтобы его прикончить? Сомневаюсь. Если такой исуществует, то это поистине жестокосердый человек. Но не думаю, чтобы хоть одинрежиссер сумел передать весь пафос ситуации, и нет такого фильма оФранкенштейне, который вызывал бы у зрителя слезы с той же легкостью, какзаключительная сцена “Кинг-Конга”, где гигантская обезьяна сидит на вершинеЭмпайр Стейт Билдинг и отбивается от самолетов, словно от доисторических птицродного острова. Подобно Иствуду в спагетти-вестерне Леоне, Конг – архетипархетипа. В глазах Бориса Карлоффа, а позже – Кристофера Ли мы видим ужас,когда чудовище осознает себя чудовищем; у Кинг-Конга, благодаря удивительнымспецэффектам Уиллиса О'Брайена, он написан на всей морде гигантской обезьяны. Врезультате получается почти живописное полотно одинокого умирающего чужака. Этоодин из лучших образцов величайшего слияния любви и ужаса, невинности и страха– слияния, эмоциональную реальность которого лишь наметила, лишь предположила всвоем романе Мэри Шелли. Я полагаю, что она поняла бы точнейшее замечание Диноде Лаурентиса о великой привлекательности подобной дихотомии и согласилась бы сним. Де Лаурентис говорил о собственном незабываемом римейке “Кинг-Конга”, номог бы сказать то же самое и о несчастном монстре: “Никто не плачет, когдагибнут Челюсти”. Что ж, мы действительно не плачем, когда умирает чудовищеФранкенштейна – но аудитория рыдает, когда Конг, этот заложник из болеепримитивного и романтического мира, падает с Эмпайр Стейт, – но при этом,возможно, мы испытываем отвращение к самим себе за свое чувство облегчения.

4

Хотя разговор, который в конечном счете привел Мэри Шелли крешению написать “Франкенштейна”, происходил на берегу Женевского озера, замного миль от британской земли, его все же следует признать одним избезумнейших английских чаепитий всех времен. И как ни забавно, но это собраниенесет ответственность не только за появление “Франкенштейна”, опубликованного втом же году, но и за “Дракулу” – роман, написанный человеком, который родитсятолько через тридцать один год.

Был июнь 1816 года, и группа путешественников – Мэри и ПерсиШелли, лорд Байрон и доктор Джон Полидори – вынуждена была провести взапертидве недели из-за сильного ливня. Путники начали вслух читать немецкиеготические рассказы о призраках из книги “Фантасмагория”, и вынужденноезаточение постепенно стало принимать определенно странный характер. Кульминацияпроизошла, когда с Шелли случилось что-то вроде приступа. Доктор Полидоризаписал в своем дневнике: “За чаем в 12 часов разговоры о привидениях. ЛордБайрон прочел несколько строк из “Кристабель” Кольриджа; когда наступилатишина, Шелли неожиданно закричал, сжал руками голову и со свечой в рукевыбежал из комнаты. Я побрызгал ему в лицо водой и дал эфир. Оказалось, онсмотрел на миссис Шелли и неожиданно подумал о женщине, у которой вместо сосковглаза; это привело его в ужас”.