традиции, они заманивают молодежь в города, а потом молодежь не возвращается домой.

Со странным чувством Альберт взглянул на большой портрет над пустым камином в библиотеке. Застывшими глазами на него сверху глядела еще молодая женщинами с пышными черными волосами и в устаревшем черном платье. В ее позе и выражении вытянутого белесого лица угадывались жуткая по нынешним временам гордость и неестественная сдержанность, за которыми она словно бы прятала отвращение ко всему сущему. Мария тоже подошла посмотреть и прошептала ему на ухо, что изображаемая внушает ей страх. Он очень хотел нащупать что-то общее между ним и нею, его бабушкой, но чувствовал лишь отчуждение. Ничто не связывало его с этой женщиной, с ее семьей, с этим обветшалым домом. Время разрушало все — стены и крыши, родство, связи, традиции, национальности и идеи. Впервые он подумал, что не хочет возвращаться в Мингу. Живи они, поколение за поколением тут, они бы вымирали. Он бы никогда не увидел заграничное кино, не услышал бы городскую музыку, он бы не выучился, на кого захотел, не служил бы партии и не встретил Кете. Его мир ограничился бы постепенно разрушающимся поместьем и несколькими вымирающими поселками поблизости. Нет, его бы и не было, если бы отец не захотел уехать в большой мир, а остался бы, повинуясь корням и семейным обязанностям. Я продам этот дом, если получится, и не вернусь ни сюда, ни в Мингу, с которой меня не связывает ничего, кроме воспоминаний. Время уничтожает все, прошлого нет, умирает и забывается все.

Он сказал Марии о своем решении, когда они вышли из дома в запущенный сад. Старик оставил их наедине, поняв, должно быть, что новый хозяин ему очень не нравится. Мария пинала ногами камешки, пытаясь попасть ими в высушенный искусственный пруд.

— Что, мы не поедем в Мингу? — спросила она. — Но мне нужны новые туфли. Не могу я ехать в этих домой.

— Купим тебе туфли на вокзале. На одну поездку пойдут.

— Тебе здесь плохо? — понизила голос Мария.

— Нет, просто… не хочу иметь ничего общего с прошлым. Знаю, ты бы радовалась на моем месте. Но я не могу.

— Да, наверное, я бы радовалась, если бы мне вернули дом моих дедушки и бабушки. Но этого никогда не будет.

В отличие от него Мария не желала отпускать прошлое.

— Я знаю, что это ты убила ее, — внезапно сказал он.

Мария занесла ногу, но не коснулась ею острого камешка.

— Что?.. О чем ты?

— Ты знаешь. Альма умерла из-за тебя.

— Ах, вот как!.. Это написано в твоем деле, которое ты таскаешь в своем саквояже?

— Нет. О тебе там пока ничего нет. Но мое начальство… хочет моего мнения. Они считают, что это муж убил Альму… а не ты. Но доказательств у них нет.

— Ах, они рассчитывают, что ты настучишь на него или на меня? Может, у тебя в кармане… не знаю… прослушка? Чтобы они услышали мое признание?

— Ты сама знаешь, что нет. Я бы… Мари, я не враг тебе. И Кете бы меня не простила.

Она устало пожала плечами. Он оглянулся — но, кроме шелеста травы, близ них ничего не было.

— Я только… хочу знать. Я хочу понять, почему тебе вообще пришло это в голову.

Мария вздохнула и ответила:

— Вокруг достаточно смертей, Альберт. Что изменит еще одна?

— Но почему?..

— Потому что я ее ненавидела. Этого достаточно?

Она пнула камешек, и он, несколько раз перевернувшись, приземлился на сухое дно пруда.

— Все легко: люди иногда убивают других людей. — Она смотрела мимо. — Я ее ненавидела. Ваша Альма — избалованная девка, которая не заслуживала этого. Она ни дня в жизни не работала, но имела абсолютно все. Она думала, что можно купить любовь и уважение. Она думала, что может запугать меня. Она написала мне письмо, в котором грозилась испортить мне жизнь, если я не отстану от ее мужа.

— А он знал, что ты хочешь сделать?

— Нет, нет! Я сказала, что не хочу с ним расставаться. Он оплатил мне дорогу и номер. Я обещала, что не буду выходить в ресторан и не буду кататься на лыжах… чтобы не было скандала, она могла меня узнать. Я не хотела убивать ее… сначала. Я… я… я вспомнила, как тетя Лизель убила своего первого мужа, она столкнула его с лестницы… и никто ничего не понял. Жаннетт рассказывала.

— Лизель?..

— Мать Дитера. Жаннетт говорила, что она убила своего первого мужа, чтобы выйти замуж за отца Дитера. Тогда никто не догадался, кроме Жаннетт. И теперь никто не догадался… кроме тебя. Нельзя выжить… упав с этой высоты. Она… просто упала. Альберт… она просто упала и разбилась. Альберт?..

Он закрыл глаза, чтобы не смотреть в ее приблизившееся нежное лицо. Она зашептала, взяв его лицо в ладони:

— Пожалуйста, милый, Альберт, пожалуйста, пожалей нас, пожалей Кете… и меня тоже. Я ни за что, клянусь… это было наваждение.

— Вы обе… вы обе знаете, как мной манипулировать.

— А ты не хочешь?..

Она тихо рассмеялась и опустила руки.

— Не будь несправедлив. Твоим друзьям можно убивать во имя какого-то Его, твоему кузену можно… а чем я хуже?..

Она была права.

Он сказал, что стоит возвратиться в дом. Мария шла за ним, хлюпая грязными туфлями.

— Хочешь, я продам вам дом? — спросил Альберт у дверей.

— Этот? Нет. Дитер обещал купить нам дом получше. Говорят, после евреев остаются хорошие дома, можно попробовать купить один из них.

1940

Она тихо напевала что-то на смеси местного и еврейского. В руках ее лежала ветка шиповника — с необычной настойчивостью она рассматривала то, что осталось от мертвого цветка.

— Ты знаешь, что случилось? — окликнула ее Мария.

Софи не взглянула на нее — поступай так Катя, Мария бы разозлилась, но эта явно не пыталась игнорировать, она лишь не замечала ее присутствия, хотя Мария встала в паре метров от нее.

— Эй… я с тобой разговариваю.

Резкий и громкий тон ее подействовал — как проснувшись только что, Софи заморгала и уставилась на нее затуманенными глазами.

— Доброе утро… В вашем саду очень красиво, — еле слышно ответила она.

— А-а-а… полагаю, это больше не мой сад.

— Да? Почему?

— Они заберут его у меня, разве не понятно?

С отвратительным безразличием Софи пожала плечами и вновь занялась веткой шиповника. Солнечная красота ее, столь безмятежная, без намека на осознание, взбесила Марию. Софи словно и не почувствовала, как ее схватили за плечо.

— Это все твой