не изменилось. Знакомое лицо, что болезненно, навечно врезалось в его нервы, склонилось к фотографии женщины с детьми — и в нем не угадывалось ни грамма узнавания. Мужчина, который жил в их доме, гладил его когда-то по голове и однажды за компанию изнасиловал его мать, — он не помнил, за что на него злы, какой след оставил в нескольких судьбах, за что, в конце концов, он получит свою смерть.

— Нет, — после тяжелой попытки припомнить сказал тот, — я никого не узнаю. Кто это?

— Вы не помните людей, с которыми…

— Я не запоминаю людей, — перебил тот. — Их слишком много, чтобы я запоминал. Кто это? Это мои информаторы? Женщина — мой бывший товарищ из Минги?

— Нет… Конвой!

— Стойте, стойте… — залепетал тот. — Я многое знаю, вы обещали… Партия получит очень многое. Я все расскажу.

— Позже… Спасибо. Конвой!

Того увели. Он остался в комнате и, казалось, не мог встать, настолько был опустошен. Он пытался найти в себе искренное, сильное, живое желание мести или личного освобождения от прошлого. Как и многим раньше, партия дала ему на время абсолютную власть, но он не испытывал желания ее использовать — эта власть, жалеть или казнить, была слабее власти прошлого, власти воспоминаний и памяти, власти чувств. Даже приговори он этого беспамятного врага к смерти с позволения партии, прошлое продолжит висеть над его головой, как нож гильотины.

Я не хочу его убивать. Я не хочу стать убийцей даже из-за него. Вспомни он меня и мою мать — может быть. Но не теперь — он не поймет, за что я его убиваю. Я помню, а он нет — и его смерть ничего не исправит.

— К Кете и Марии, — сказал он таксисту.

— К кому?

Он полистал записную книжку и назвал адрес.

Жаннетт и Мария встретили его странно — гостеприимно, с большим желанием, но в то же время с плохо скрываемым смущением. Болтая с неловкой улыбкой, Жаннетт показывала его комнату, открывала окно, чтобы ушла духота, проверяла постельное белье, убирала со столика старые газеты…

— Я не уверен, что не стесню вас. К тому же, понимаете, у меня номер в гостинице.

Поспешно она перебила: что вы, вы нисколько не стесните нас, мы очень скучали, вы же наш близкий друг. Она встала в открытых дверях, словно не зная, что делать дальше. Не осознавая, что произошло, он ясно чувствовал себя хозяином, более хозяином в этом доме, нежели Жаннетт. Так могла бы вести себя управляющая в отеле средней руки, что пытается скрыть свое плохое финансовое положение.

Дав ему час, чтобы отдохнуть, затем она позвала его пить кофе с домашним печеньем. Он заметил, что Жаннетт сменила домашний костюм на выходное платье. Взглянув на ее сморщенную обнаженную шею, он подумал, как же быстро идет время — и мысль эта была тяжела для него. Он не ощущал, что ему больше тридцати, а осознает ли, принимает ли Жаннетт, что ей за шестьдесят, что тело ее истощается и моральные силы иссякают? В столице ею восхищались, как сильной, пусть и немолодой, умной, расчетливой, и что осталось от ее влияния? Нынче она не источала уверенность. Близ него сидела усталая, разочарованная женщина, что мечтает о покое, но не имеет его.

Она первой заговорила с ним о столице, вначале отстраненно, не показывая заинтересованности. Он отвечал кратко, угадывая, к чему ее вопросы. Потом Жаннетт спросила, не по вопросам ли партии он приехал.

— Вам нужно быть очень осторожным, — мягко заметила она. — Вы иностранец здесь, влияние партии здесь пока невелико, и помочь вам будет некому.

— Вы правы: быть иностранным агентом очень тяжело.

— Значит, партия рассчитывает увеличить свое влияние? Возможно, хочет присоединить соседа к своей империи?

Он улыбнулся на столь беззастенчивые расспросы.

— Мне казалось, вы отошли от политики, Жаннетт. Не поэтому ли вы уехали — чтобы отдохнуть?

Она тоже улыбнулась — на его иронию.

— Жизнь в тени партии сделала вас умнее, Альберт. Вы правы: я больше не хочу заниматься политикой. Меня волнует одно — будущее моей племянницы.

— Кете? У вас есть основания волноваться?

Жаннетт размышляла; он почти слышал, как бьются мысли за ее беспокойно-усталыми глазами.

— Она работает с политическим журналистом. И у меня есть сомнения, сможет ли она ужиться с партией и… меня беспокоит, что станет с ней в этом мире бесконечных войн и споров. Мне много лет. Кто присмотрит за ней?

— Уверен, Кете умна и сможет о себе позаботиться.

— Мы живем в опасное время, — как ни слыша его, говорила Жаннетт. — Женщине одной не справиться. Мужчинам сложно, а как же мы?..

Замечательно понимая (впрочем, она тоже понимала, что он все понимает), он одновременно злился на ее навязчивость и сочувствовал ей. Бесконечно можно играть с замалчивание, но ясно: Жанетт уехала, чтобы избежать работы с партией, и должно было случиться нечто ужасное, чтобы она захотела отдать любимую племянницу кому-то от этой партии. И раньше не могло быть, чтобы он открыто ухаживал за Кете, но сейчас, чтобы Жаннетт намекала на такое? Он уставился в ее старое лицо, пытаясь прочитать, какого она мнения о нем на самом деле: боится ли она его, ищет его поддержки и через него — поддержки партии, что расширяет влияние, боится за Кете, думает, что выдав ее за партийного, спасет ее?

— Вы очень любите Кете, — заметил он. — Ваши тревоги… естественны. Одному выживать сложно.

Когда Жаннетт молчала, он оглядывался в поисках вещей Кете. Он боялся, что она вот-вот придет и застанет его врасплох (но как, если он ждет ее?), что она не узнает его или же спросит безразлично, зачем он приехал и тем более остается у них пожить. В его воображении Кете становилась то равнодушной и далекой, то отзывчивой и теплой, и он мучился тревогой, не зная, какой образ он хочет встретить через столько времени.

В какой-то момент Жаннетт извинилась и сказала, что собирается выйти с Марией в булочную. Из вежливости он спросил, не пойти ли ему с ними, но она ответила:

— Что вы, отдыхайте у нас, дом полностью в вашем распоряжении.

Они ушли. Он немного посидел в гостиной, прошел в свою временную комнату и осмотрелся. В шкафу отчего-то обнаружились платья и костюмы, точно не Жаннетт, летние туфли и соломенная шляпа с красной лентой, на подоконнике — солнечные очки в модной толстой белой оправе, под кроватью валялся журнал о средневековом искусстве. Из любопытства он полез за ним — но знакомый голос возмущенно спросил:

— Кто