искать стекла, или новые рамы, или рабочего, что с ними справится, и не все ли равно, если она лежит в постели, укрытая с головой?

Через день или два она заметила, что рот болит не от выбитых зубов, включая тот, что так мучил ее — нет, боль не проходит, потому что она маниакально кусает себя, грызет слизистую щек и внутреннюю сторону губ. Несколько раз она находила силы, чтобы почистить зубы, и всякий раз она сплевывала, как ей казалось, много крови. Хотя ей было больно, она испытывала странное желание затягивать эту боль, кусать больше, чтобы ранки не заживали, чтобы крови было больше. Ночью она заплакала: желание кусать себе рот было нестерпимым, и чем больше она уговаривала себя перестать, тем сильнее ей хотелось искусать себя. Мысли, чувства, желания стали ее врагами. Из-за стенки постучали — наверное, она плакала очень громко: «Тихо, тихо, не мешай спать, шлюха, оккупантская шлюха!». Она постучала в ответ. «Шлюха, оккупантка, заткнись, ты сдохнешь, когда союзники освободят нас, они убьют тебя, они повесят тебя, мразь, за наших мальчиков, шлюха, мразь!».

Внизу говорили, что война окончена и новые земли благополучно вошли в состав великой империи. Империя и партия обязуются помогать новым жителям и защищать их права: «Не слушайте наших врагов, партия обеспечит вас всем необходимым, империя позаботится о вас, не препятствуйте истории, она любит империи и великих завоевателей!». Враги сложили оружие, признав поражение слабого и необратимость сильного. Мы даем вам права. Мы даем вам новые паспорта. Мы восстановим ваши дома. Мы принесем мир на эти земли. Смирите гордыню и примите сторону «Единой Империи».

Неужели в этой империи ее заставят встать с постели? Стоило бы отправиться на поиски провизии, попробовать найти работу и деньги. Опустошенная, она только сильнее прижималась к подушке и обгрызала губы.

А потом в дверь позвонили и попросили впустить — к ней пришел пыльный и усталый Дитер и сказал, что его направили временно к ней, поселиться, потому что в штабе нет условий и, как-никак, лучше жить со знакомым человеком, чем с агрессивно настроенными местными.

— Я принес тебе письмо от Мари, — сказал он, уверенный, что она оттает после этих слов.

Письмо она забросила в верхний ящик своего стола. Ее зять принес хорошую еду, попросил себе постель, уходил в штаб, возвращался в чужой дом, пробовал завязать разговор, обижался, что его не принимают, замыкался, уходил ужинать в офицерский клуб, ложился спать раньше, звонил приятелям, стучался к ней, чтобы предложить кофе, много курил, закрывался в ванной и подолгу лежал в теплой воде, чистил униформу, позвал мастера, чтобы починил окна, оставлял в прихожей шоколад для нее, писал Марии и жаловался ей на одиночество. Скоро Дитер заметил, что она не выходит из дома и вообще старается не покидать спальню. Поначалу он списал это на свой счет, но, поразмыслив, решил поговорить об этом.

Он зашел к ней после работы и, хотя она накрылась с головой, начал:

— Я понял, что ты не выходишь… Не хочешь рассказать, почему?

Она не ответила. Он сел на постель.

— Катя, мы за тебя беспокоимся… я и… Мари. Ты боишься выходить? Кого ты боишься?.. На улице уже не стреляют. Тебя никто не тронет. Если к тебе обратится солдат или офицер, ты сможешь ответить, он услышит, что ты говоришь без акцента, и не обидит тебя. И просто, если не ответишь… тебя никто не обидит, поверь мне. Или это из-за этих… местных? Я слышал, они оскорбляют тебя. Я сказал им, чтобы они не смели тебя трогать. Они ничего больше не скажут о тебе, если не хотят проблем. Ты… тебе ничего не угрожает. Хочешь, мы вместе выйдем из дома? Я… поверь мне, я хочу тебе помочь. Я хочу понять, что мне сделать.

— Ничего.

Она больно сжала зубы на губе. Чтобы Дитер не слышал, как она плачет, она крепче завернулась в одеяло. Это же Дитер, почти брат мне, я знаю его столько лет, я помню его, я люблю его и хочу, чтобы он меня обнял и погладил по голове, чтобы выплакаться у него на плече, крича, как все ненавижу и как сильно устала, и что не знаю, кто он и зачем пришел, если его никто не звал. А Мария?..

Он погладил ее по голове через одеяло, тяжело вздохнул и вышел. Когда дверь закрылась, она доползла до стола и нашла в нем письмо Марии. Почерк Марии — он не меняется, он такой же, как десять лет назад. Сколько же лет прошло?..

«Милая моя Катя!

Я не знаю, получишь ли ты мое письмо. Я ничего не знаю и очень боюсь за тебя, но не могу не писать тебе. Мысли переполняют мою голову.

Весь сентябрь я боялась за вас обоих, мне было тяжело спать, мне снились ужасы: якобы кого-то из вас убили, и я не узнаю, как это произошло, и не смогу похоронить вас по-человечески. Я знаю от знакомых, что вашу столицу бомбили с воздуха. Я пишу это через час после объявления — эта война закончилась. Да, мы еще воюем с союзниками, но у нас мало кто верит, что это сдвинется с мертвой точки. Боевые действия закончились.

Расскажу, как мы живем. О, о нашем пакте с Советами. Я помню, как мы были поражены, узнав о его заключении. Если мне не изменяет память, сообщили нам о нем в понедельник, приблизительно за час до полуночи — я могу припомнить, который час был, потому что в это время в августе приходил с работы муж. И я помню, что по радио передавали какую-то музыкальную программу. Затем ее прервали, и диктор нам сказал, что заключен пакт с Советами. Это было очень странно — после стольких оскорблений красных, которые меня полностью устраивали. Но пакт сложно было уложить в голове. Нам же говорили много раз: "Коммунизм — зло, Советы — зло, репрессии, хаос, кровь, кровь, кровь!". Как можно было изменить политический курс и объявить это хорошим, правильным — и дружественным нам? Аппель написал что-то такое: "Мир ныне поставлен перед выдающимся фактом: два народа нашли общую позицию в международной политике, которая, основываясь на длительной, традиционной дружбе, обеспечит фундамент для всеобщего взаимопонимания". А с полок магазинов убрали антикоммунистические книги. Я спросила знакомых — и они были за пакт! В большей степени из-за надежд: дескать, поддержка красных напугает их союзников и войны не будет… Никто до последнего не верил,