сдержался, поделившись своими мыслями с генералом, пока они шли в новое место по дремавшей на осенне-зимнем солнце улице между жавшимися друг к другу разномастными постройками: разной вышины, разной ширины, с пёстрыми крышами всевозможных форм и материалов – черепичных, железных, деревянных, косых, пологих, кривых, плоских…

– Нет, ну что вы, у меня в отряде служат лишь те, в ком я лично уверен. А я, поверьте на слово, разбираюсь в кинокефалах. И даже немного в феликефалах, – не глядя в лицо своему полуартифексу вещал Цингулон, приветствуя проходящих мимо отрядовцев.

– Но если он работает без разрешения, не может ли он втайне от вас получать кинокефальское мясо?

– Даже если так, чем это мешает моему отряду? – без тени иронии сказал Цингулон, взглянув на Репрева. – Он же не вам на тарелке его подаёт? Но если вы что-то имеете против, скажите: одно ваше слово, и завтрак вам будет подавать уже совсем другой повар.

«Имею против? – вспыхнул Репрев. – К этому кинокефалу я бы и в кастрюлю побрезговал заглядывать, не то что в душу. Если у него вообще есть душа».

Но генералу он сказал только:

– Никак нет, ваше превосходительство.

Поразмыслив над чем-то, генерал спросил:

– Не сильно ли заденет ваше самолюбие, если я скажу, что среди горожан вы будете известны под именем Астра?

– Астра? Почему именно Астра? – удивился Репрев.

– Ну, кинокефал Астра был инженером на фабрике по производству малахитовых кистей. Фабрика находится на базе, но имеет мало отношения к деятельности моего отряда, и в ней трудятся гражданские. Тем не менее, в отличие от вас, Астру знали рабочие, о вас же, говоря откровенно, мало кто слышал. А я хочу, чтобы слухи росли. Имя Астры послужит катализатором для распространения слухов – это будет полезно как для отряда, так и для моего авторитета. Маленькая условность. Так вы не против?

– Я… не против.

Отделение хирургии и тюрьма, куда держали путь генерал с его полуартифексом, располагались в одном корпусе – высоком сером щербатом здании с металлическими, словно ребро ножа, окнами. Когда шёл дождь, камень напивался влагой и из серого становился чёрным.

Путь в операционную лежал через тюрьму. Дверь охраняли два отрядовца в нестандартной широкой униформе – в ней они выглядели как два бочонка. На поясе у них недружелюбно покачивались чёрные дубинки. Отрядовцы играли пальцами на тяжёлых пулемётах, косо лежащих у них на груди, и прекратили настукивать, лишь когда к ним приблизился Цингулон. Сторожевые расступились перед ним и поклонились почти до пола – ещё бы чуть-чуть, подумал Репрев, и они бы сложились в шар и, как испуганные панголины, укатились бы подальше от разящего величия своего генерала. Бочковатая униформа на поверку оказалась не такой уж неповоротливой, какой выглядела со стороны.

Ещё перед входом в тюрьму полуартифекс фибрами души уловил немой глас молящих о помощи, стоны тех, кто потерял надежду, и горькие, горчее полыни, слёзы. Когда Цингулон с Репревом вошли внутрь, голоса, стоны и плач оборвались, как обрывается музыка потревоженных полевых сверчков. И только полуартифекс слышал эту унывную песню, сложенную из воспалённого чувства несправедливости судьбы, томительного ожидания неизвестного и некинокефальского страха. Песня пробивалась через плотно закрытые, толстые двери, которые Цингулон, как бы насмехаясь, открыл, нарисовав чёрными красками расправившую крылья ласточку, а белым – диез в её клювике.

Черновые не поднимали на полуартифекса глаз; они – ни сном ни духом о рождении нового полуартифекса, о добытой отрядом малахитовой траве, они забились по углам камер в каком-то химическом порядке. Изредка – но только изредка – Репрев ловил на себе зыбкие подглядывания из-подо лбов, гнетущие и пресыщенные удушливой, но позволительной завистью, говорящие, что вот это трёхметровое страшилище разгуливает на свободе, а мы – сидим тут в клетках. Черновые и подумать не могли, что «страшилище» – чужой среди отряда, вынужденный носить на себе униформу отряда и брататься с его предводителем. Для тех, кто сидел в клетке, все по ту сторону решётки всегда были и будут врагами. Потому что черновые, как генерал Цингулон острословно нарекал всех, кто попадал в его тюрьму, знали то, что полуартифексу Репреву ещё не дано было знать, но уже очень скоро это нежеланное знание откроется и ему.

Стены камер, смотрящие в коридор, были сделаны из пуленепробиваемого стекла, а остальные стены – из металла, такого же пуленепробиваемого и способного пережить взрыв. В одной камере – по три-четыре кинокефала или феликефала одного пола. Лишь в конце коридора Репрев увидел две клетки с кинокефалками.

Но нигде отчаянно рыскающие глаза полуартифекса не нападали на след Агаты, и, когда закончились клетки, он был готов сам присоединиться к песни отчаявшихся, его сердце стенало, а губы сворачивались в трубочку, чтобы жалобно взвыть.

Долго не решался Репрев спросить у генерала:

– Могу ли я поговорить с кем-нибудь из черновых?

– Я считаю, что подобные разговоры вредны, и в первую очередь для вас, – генерал говорил так, словно прощупывал почву, как мягче преподнести отказ своему полуартифексу, как подстелить соломку. – Вам, как и мне, не по статусу вести разговоры с черновыми. Допросами занимается особый отдел. И на допросах черновые всегда твердят одно: что это ошибка, они ничего не знают… Что ещё вы хотите из них вытащить кроме того, что все они – предатели Терция-Терры?

– А доказательства? – рискнул спросить Репрев.

– О, доказательств у нас полным-полно! Их столько, что ими уже забиты архивы. У вас возникли какие-то сомнения?

– Нет, ваше превосходительство, – спокойно ответил Репрев. – Не могу никак смириться с тем, сколько предателей живёт с нами бок о бок! И я приложу все усилия, чтобы изловить их всех до последнего! – с вымученной решительностью заявил Репрев, но до того неубедительно, что он сам себе не верил. Цингулон, тем не менее, поддержал его одобрительной улыбкой и вдруг спросил:

– Вот ответьте мне на такой вопрос, Репрев, каких высот вы мечтаете достичь? Или, став полуартифексом, вы достигли своего «потолка»? Говоря проще: чего вы хотите?

«Установить мир во всём мире. Умилостивить сердца. Победить смерть, может быть. Заставить землю забыть вкус крови. Мне кажется, я способен на нечто большее».

– Я хочу служить отряду его превосходительства генерала Цингулона.

Дверь в операционную единственная была без каллиграфического кода. Но её по-прежнему стерегли отрядовцы.

В операционной стоял полумрак. Только круглый шар, свисающий с потолка, проливал свет на хирургический стол. Репрев уже видел такой шар в двенадцатиграннике.

На столе лежал маленький лисёнок – кинокефалочка лет пяти-шести, она терялась на стальном столовом просторе, словно падая куда-то вниз, в пустоту, уменьшаясь.