class="p1">Репрев долго приглядывался к ней, пытаясь разобраться, жива ли она или уже не жива, и волнение не покидало его; он так и остался стоять в дверях, когда уже все вошли, и только потом осторожно подкрался к ней, будто боясь потревожить её сон. Рядом с лисёнком стоял, выставив руки, словно держа в руках невидимый горшок, доктор Харза.

Над высоким хирургическим столом из сияющей стали завис световой хирургический манипулятор – синяя капсула с окошком, прикрытым той же завесой, что укрывала атмосферный зонт от непогоды. В это окошко хирург опускал руки, и каждый его палец отвечал за отдельный инструмент. Инструменты преобразовывались из солнечного света, изображённого с помощью малахитовой травы: они прочные, не ржавеют, их не нужно стерилизовать; скальпель, пинцет, световые лигатуры – было всё, что только можно вообразить!

– А, творение рук Цингулона – полуартифекс Репрев! – воскликнул доктор Харза.

«И ничьё я не творение! Никто меня за руку не вёл, только дали пинка под зад, не предполагая, очухаюсь ли я после этого пинка или нет».

Первое, что бросалось в глаза при взгляде на доктора, это его кавалерийские усы, завитые на концах, как горох. Шерсть его, наверняка бывшая чёрной, как земля, поседела от лет, стала хмурой небесной серостью и больше не лоснилась, разлезлась подвяленной травой: «Ему меньше семидесяти не дашь», – подметил Репрев. На острой пасти – круглые очки в золотой, почерневшей от времени оправе с поистёртыми монетками линз, и во всех чертах старого кинокефала прослеживалась острота. И глаза – не исключение: острые, как лезвие скальпеля, при любой посадке головы высматривающие исподлобья; водянистые, по-старчески всегда на мокром месте, с застывшей слезой на гное в удлинённых уголках. В обоих глазах дымчатым кварцем затонули два бельма, запрятав некогда дразнящую блеском коричнево-зелёную радужку, а теперь равнодушную, как осенний лист подо льдом. Доктор часто причмокивал рыхлой кривизной опавших губ, как змея щупает, пробуя, своим стремглавым языком воздух.

Ладони его выпадали из рук увядшими ветками сирени, а на ладонях между пястными костями были выскоблены, будто резцом по дереву, глубокие проточины.

Когда доктор говорил, его голос стягивал резиновыми жгутами, приклеивался, как подошва к грязи, и разлеплялся с сосущим призвуком, заваливаясь куда-то обратно в ссохшееся, сморщенное нутро; при этом повисший на подбородке гребень складчатой кожи дрожал.

Предложи Репреву ещё до встречи с доктором пари угадать, имеет ли доктор хвост или не имеет, Репрев не раздумывая поставил бы на то, что хвоста доктор всё-таки не имеет, – и выиграл бы пари.

Они пожали друг другу руки; рукопожатие доктора было на удивление крепким.

– Доктор – один из ценнейших моих сотрудников, если не самый ценный! – генерал обнял за плечо долговязого, как гробовая доска, старого кинокефала. Доктор хрипло рассмеялся, кольнув себя в грудь острой мордой, и прикрыл от смущения глаза. – Вы ещё успеете познакомиться с его трудами! Для них у нас отведён целый зал.

– Ну что вы, ваше превосходительство, я всего лишь хирург! Ещё захвалите меня, – смеялся заевшим смехом доктор. – Вот кто по-настоящему ценный сотрудник: я достаточно полуартифексов повидал на своём веку – вы не первый, нет, конечно. Но вы – самый молодой из них и уже такой талантливый – добыли нам малахитовой травы, и сколько!

– Что вы собираетесь с ней делать? – спросил Репрев у всех, кивнув головой на лисёнка.

– Будете ассистентом доктору. Наденьте, пожалуйста, халат, – только и сказал Цингулон.

Не так просто было подобрать халат для полуартифекса: рукава едва доходили до кистей, а полы лежали где-то на талии. Пуговицы полуартифекс даже не пытался застегнуть – не то швы на халате с треском бы разошлись.

Доктор опустил синюю капсулу, и она, как туча, нависла над лисёнком, потом запустил в капсулу руки сквозь завесу и сказал:

– Сегодня мы попробуем подсадить малахитовую траву в мозг черновой. Дети имеют богатое воображение, посмотрим, сможем ли мы…

– Стойте! Нам нельзя заражать эту черновую! – Репрев своим возгласом остановил занесённую с сотканным из света скальпелем руку доктора над головой лисёнка.

– Это ещё почему? – возмутился Цингулон.

– Вы кое-что упустили. У этой черновой в головном мозге опухоль размером со спелый мандарин!

– Исключено! – вытащив руки из капсулы, поправил очки доктор Харза. – Перед операцией мы скрупулёзно срисовываем организм чернового. Никакой опухоли на рисунке и в помине не было!

– Взгляните на рисунок ещё раз, доктор. Прошу вас. Я уважаю ваш опыт и знания и нисколько не хочу унизить вас или оскорбить. Речь идёт о малахитовой траве. Важна каждая унция. И я здесь для того, чтобы сберечь её любой ценой. Поэтому прошу вас, доктор, прислушайтесь к голосу разума!

Доктор слушал с той же манерой, что и Цингулон: взгляд опущен в пол, и со стороны могло показаться, что доктор стал глух и не слушает собеседника, но на самом деле он слушал, и слушал внимательно, пропуская слова через жернова собственного критического мышления.

Выслушав и выдержав паузу, он ответил:

– Хорошо. Давайте ещё раз взглянем на рисунок.

– Но если там ничего не будет, то я потребую от вас объяснений, – добавил Цингулон, подливая масла в огонь.

Доктор нарисовал в пространстве малахитовой кисточкой лестницу, где на первой ступеньке изобразил кровеносную систему – точно иссохшая чашечка физалии, на второй ступеньке – позвоночник с хвостиком-отростком и похожим на плод настурции головным мозгом, а также бледный коралл нервной системы, на третьей – ребристые, как морской гребешок, мышцы и органы в глянцевых мешочках, на четвертой – скелет из косточек.

Доктор взял с рисунка головой мозг, сняв его с позвоночного столба, как фрукт с ветки, и осмотрел со всех сторон на свету.

– Видимо, я старею. Полуартифекс прав. У черновой опухоль. Я пропустил её, – устало вздохнул доктор, водрузив мозг на его законное место, и стёр обратной стороной кисти рисунок.

– Все кинокефалы ошибаются, – сказал Репрев. – И полуартифексы тоже. Такова жизнь.

– Вы правы, полуартифекс Репрев. Все ошибаются. Будь у меня такой ассистент, как вы, мы бы с вами изменили мир. Если бы его превосходительство не определил вас к художникам, то я бы оторвал вас с руками и ногами, – кривая улыбка пригрелась на его старческих губах.

– Ну, если черновая оказалась бракованной, – небрежно бросил Цингулон кислым голосом, снимая гуттаперчевые перчатки, – значит, она нам больше не нужна. Полуартифекс Репрев, не будете ли вы так любезны отнести черновую в крематорий, пока она не очнулась, заодно познакомитесь с нашим работником. На редкость любопытная личность. Думаю, он вам понравится, – генерал многозначительно ухмыльнулся.

– В крематорий? Но простите, ваше превосходительство, она же ещё жива? –