это, кажется, уже пик их карьеры. Выйти в поле они не спешили, ожидая вестей о разворачивавшихся на военном поприще делах. В сторону Москвы, на Волоколамск и Звенигород отправили гонцов.

Он не двигался, не желал хоть частью вылезать из нагретого одеяла, коловшего шею, однако знал, что вскоре это произойдёт. Между двух казаков, поднятый в воздух, граф перебирал ногами, глядя на него с мольбой. Уже здесь, в сердце движения, шёл по его следам, интересно, как скоро он пустился в путь и как долго здесь кружил? Он ли ему говорил, что родственник Вадбольского или кого-то из отряда? С определённого часа, не так давно, всё как-то смешалось.

По приходу часовые доложили — неподалёку на северо-востоке замечен крестьянский отряд, шарящийся, самого худшего пошиба. Не одного ли поля ягоды с ними этот? Он начал сильно подозревать обман. С народной моцией у них сейчас вошли в силу серьёзные контры. В тяжкий для отечества час приходилось и на это лавирование отвлекаться. Нет, точно, их разведчик, только с большим мороком в голове, может, поэтому он к ним и прибился?

Крестьяне пытались добывать побольше фуража и убивать побольше кирасиров, это давно о них было выведено, но в последние месяцы кто-то нашептал им мысль о присвоении славы. Прошло совсем ничего, и она уже являлась для этих тёмных людей средоточием внимания на глубоко личных переживаниях со всеми вытекающими. Это же надо, провести тёмный пласт русской орды через психологически обоснованные ужасы, то бишь последствия бездействия, начав подбивать во здравие, но уйдя намного дальше в теории. И вот партизаны из военного блока и шайки народных масс, одинаково жертвующие собой против французов, были теперь не по одну сторону.

— Отставить, — он поднялся. — Qu'est-ce qui vous amène ici [349]? — устало, протягивая руки к костру.

— Je… j’ai vraiment besoin de parler à quelqu’un, et il y a un silence si pressant tout autour, la neige est si oppressante [350]…

Милая Нюка!

Первым делом торжественно сообщаю тебе, что скоро ты станешь женою старшего лейтенанта. Меня спустя сто двадцать четыре месяца после подвига представили к присвоению очередного воинского звания, после которого время течёт ещё медленнее, но всё равно неостановимо. Мы ещё можем их опередить, по той же причине, по какой конвертируемые процессы и приводят к неконвертируемым явлениям.

Вокруг давно кружили почтовые агенты, нарушали симметрию во времени и необратимость уже на уровне движений. Вот тебе когда привезли моё последнее письмо? Я с несколькими товарищами, говорящими растянуто, оказался отрезан от наших, и немцы, прочёсывая местность с овчарками, втягивающими настоящее дольше, чем оно длится, все как одна вымуштрованы на теории хаоса, окружили нас и захватили, вынужден признать, без боя.

Шли месяцы. Мы то тащились мимо домов с голыми стропилами, то сидели под скатом моста, держа ладони на затылке, потом по побережью, где галька забивалась в ботинки, по трамвайным путям, сзади и с боков непреходящая угроза, выходили с поднятыми руками из каменных зданий с выбитыми стёклами, иногда под ними появлялись лошади, лица заклеены лейкопластырями крест-накрест, верхние веки на скрепках, чтоб не заснуть на ходу, железные кресты бьются ниже воротников, часто встречались виселицы, на каждом мертвеце вывески с проникновенными инструкциями, под шапками мы все давно лишились волос. Те, кто наблюдал нас с разных точек, старели быстрее друг друга и нашего следа в пространстве. В германских городах колонну сопровождали женщины, бюргерши, надо думать, а то и тевтонки, лица в морщинах, всегда собранные, видимо, чувствовали скорое крушение, и не мы ли убивали их мужей и сыновей? бывало, шли в тумане по пояс, уже, кажется, что по орбите от вольных городов до Балтийского моря, сплошь ганзейская готика и крошево красного кирпича, каждый недробимый квант времени — для нас лёгкое покалывание, я имею в виду, что все они фиксировались, ежесекундная замена всех частиц соответствующими им античастицами, настилы через реки на связанных бочках из-под нефти, остовы танков с распущенными гусеницами, сваленные на пирсе, уже ржавые ЯкБ-12, рядом полуутопленный одномоторный истребитель в цвет неба, а волны куда темнее, железнодорожные мосты над расщелинами, тонны стали и разволочённых по перемещаемым архивам чертежей, канонерки на отмели с обледенелыми снастями, у фашистов на исподнем курицы пляшут на свастиках, входы в тоннели завешены растянутыми флагами союзников, треугольные валуны на братских могилах, где фамилии мелом, на нас появляются и исчезают армейские одеяла, наша колонна — это барицентр сдающего позиции рейха, статичный, неизменяемый блок, вечное настоящее время, аркообразное строение нёба взрывают верхнечелюстные бугры, экзостозы, появляются и исчезают брекет-системы, чего никто не может заметить, наша точка в созвездии Коленопреклонённого, задымлённые окраинные улицы, расстрелянные фасады с колоннами, на них треугольные порталы, на тех полустёршаяся латынь, на каждом знаке по три отверстия, свастика намалёвана где ни попадя, на боках всего, что в упадке, дыхание наше бело, лёгкие выстужены, во всей наготе, все агитации тела подавлены, это рационально, через брод вереница осевших по дверцы ещё в сороковом году шестьдесят четвёртых ГАЗов, очереди в загадочные землянки, из каждой выведено по семь-восемь труб, настил из трёх досок в грязи, бревно на высоте пояса, и девчушки занимаются балетом, стопы вывернуты, под руководством парня в картузе и с соломинкой в зубах, всё, больше ничего не помню.

Под вечер какого-то дня мы оказались у состава из четырёх теплушек, куда нас засовывали с май по август, а это ещё и не без ритуала, предварительного построения перед вагонами, перепересчёта, острожного даже в существующих условиях развязывания рук и записей цифр мелом на стене вагона: количество заключённых и календарное число посадки. Спали по очереди, еда передавалась через откидывающуюся дверцу в отъезжающей панели, пока она доходила до дальних едоков, то успевала испортиться. Очень страшно, дверь запломбирована проволокой во много оборотов, такую не разорвать, да она скорее истлеет.

На какой-то день снаружи началось дело. Крики, автоматные очереди, вагон распечатали, мы вывалились, но могли лишь недолго ползти. Пули кругом двигались очень медленно, как и тогда в лесу. Я залёг между колёсных пар. Вдруг передо мной начал приземляться подстреленный партизан, я потянул его за портупею. Он прижимал к груди папку, на которой проставили своих орлов все три Германии. Бежал, был ранен, в диаметре ста вёрст взрывались классические измерительные приборы, возрастала энтропия, Колмогоров в Москве делал пассы над региомонтановыми картами. Сперва прибился к партизанам, а потом и к нашим, хотя лиц я не узнаю, в момент встречи темно…

— «Я поел и полежал, ты поел