веришь мне, любимый? Скажи, прошу, скажи, что ты любишь, — я прислоняю его горячую ладонь к щеке и трусь об неё, — скажи, прошу, скажи, ты всё ещё зол? Ты ненавидишь меня?

Несколько секунд помолчав, всё ещё принимая этот серьёзный вид, с которым он выслушивал меня, внезапно он начинает хохотать, я же быстренько смахиваю водицу с лица.

— Что? — удивляюсь я его нарастающему смеху. — Что-то не так? Или?..

Он надавливает уже пальцами двух рук на глаза, продолжая странно смеяться. Его губы морщатся от несдерживаемого смеха.

Да что с ним?

— Джексон! — тыркаю его в плечо. — Я не понимаю…

— Надеюсь, ты закончила? Никогда ещё я не слышал такой женской исповеди. — Он улыбается, вызывая не самые приятные чувства. Я вложила в текст себя, а он…

— Я же призналась… я же… Джексон… а ты… Тебе всё шуточки. У Питера научился. — Обидчиво отвечаю я и, с горячностью откинув одеяло, словно бросаясь наутек, дотягиваюсь до одежды, лежащей на полу, про себя думая: «Даниэль, наверное, заждался».

Разом поймав меня и захватив в мощные ручища, он прижимает меня к себе, перевернув тело лицом к нему и пропускает пальцы сквозь волосы, пододвигая за затылок меня к себе:

— В чем-то ты и вправду права — понадобится взбучка, чтобы ты полностью искупила свою вину! Самая настоящая порка! — Мои глаза светятся смущением. Я скромно улыбаюсь; щеки рдеют алым жаром. — Все-таки заревновала меня и сделалась кокеткой! Догадка моя оказалась верна. — Я смеюсь вместе с ним, красная-красная. — Эта невинно-трогательная улыбка на моей малышке приводит к мысли, что в тихом омуте…

Ткнув его за такие откровенные выражения под ребра, он притворяется, что ему больно и стонет.

— Джексон! — усмехаюсь я с наигранным возмущением и ребячливым жестом, полным шаловливости, ладошкой прикрываю ему рот. — Не будь Питером, прошу! Я же была так серьезна, когда говорила, что… — Скользнув взглядом по моим щекам, он начинает теребить губами мочку моего уха, опускаясь по плечу все ниже и ниже, что я замолкаю, постанывая.

Срывающимся шепотом он добавляет:

— Так и я был предельно серьезен, когда констатировал, что моей проказнице нужно наказание, которое она же сама и предложила. Леди не разочарована? Или уже жалеет, что с ее алых припухлых губ сорвались такие словечки? Что, замечу, меня и рассмешило! Удивлен я от столь откровенных слов, сказанных таким хрупким существом… От твоего раскаяния и нежности я чуть ли не перестал дышать… И уж не поставила ты себе цель таким утверждением: «Может, на него окажет действие, если я выпью бокал один, другой?» Когда я запрещаю тебе и вдыхать пары, превышающие один градус алкоголя! — Как набедокурившая школьница опускаю глаза вниз. И об этом подумывала я. Подслушивает мои внутренние диалоги — ни стыда ни совести. — Конечно, я прощаю тебя… И ты… ты прости меня…

Он неустанно целует мое лицо, уголки губ, ямочки, лоб.

— Люблю нежность твоей щеки, оставленной на моих губах…

— А я подумаю: прощать или нет!.. Ты пел с ней и смотрел на нее! — забавляюсь я.

— Боже! За что мне попала в руки такая проказница с ангельской душой и изумительными формами?! — шуточно сетует он, с талантом к актерским ухищрениям.

Как же я люблю этого человека! Я счастлива просто смотреть на него.

Очистив себя от смешков, он продолжает:

— Как бы ни старался я выглядеть безразличным, суровым, мне хватит одного твоего взгляда, чтобы понять, как сильно я тебя люблю… И ты поверила в мою ложь — в мой принятый лик, казавшийся сильным? Ах ты, малышка, малышка… Ты до сих пор не уяснила, каким я становлюсь, когда ты рядом… — С улыбкой слушаю его признания, которые так ожидала и в которые уже не верила и, безмолвствуя, отвечаю на них, целуя любимые губы. — Я всё понимаю, всё… — вновь с детской ласковостью говорит Джексон. — Я знаю, какая ты у меня… не пройдешь мимо того, кто нуждается в помощи… Хоть мне и трудно с этим смириться, но один человек смог повлиять на меня, без него, я бы не сказал тебе, что… что буду ждать… Ибо вопреки всем усилиям, я никогда не смогу разлюбить тебя. — Я загораюсь. С правильными людьми мы светимся, как звезды… И если какая-то звезда на небе потухает, то мы сможем заменить её, выстроившись в нужное место, чтобы воспроизвести созвездие. — И… самое главное. Знаешь, чем запомнится мне этот день?

Я пожимаю плечами, счастливая, с раскрывшимся внутри сердцем, как цветок. Он притягивает меня к себе, чтобы сказать ответ на ушко:

— Мне выпала честь влюбиться в тебя еще раз.

Эти слова заставляют развести огонь в крови.

— Т-так ты будешь ждать меня? — так радостно спрашиваю я. Каскад слез счастья клокочет в груди. — Ты, правда, будешь ждать меня? — Привстаю с постели, раскрывая от счастья рот.

— Да… милая, я буду ждать своё счастье в мгновении, пусть и потребуется на это вечность. — Слова, что любимый человек будет ждать тебя, приятнее всех подарков, существующих в мире. — Но… вечность вечностью, в ближайшее время ты поговоришь с ним! Я знал, что нельзя оставлять тебя одну и оставил. Больше такого не будет. — С его уст исходит вздох раскаяния.

— В ближайшее?! — расширяю глаза, взявшись за сердце. — И ты думаешь, что он простит меня за эту ложь?!

— Дальше — хуже… — Я соглашаюсь с ним.

И в нотку тишины, пока он думает о чем-то постороннем, взирая в потолок глазами, я сознаюсь, не переставая чувствовать во всем свою вину:

— Я глупая и лживая. Стала в тягость самой себе. Хочу убежать от себя. И с таким чувством я теперь каждый день… Из-за меня страдают все. Я всем приношу несчастия. От затянувшейся лжи так горько, как от полыни. Будто она врослась в меня, словно сорняк в поле, и только размножается…

— Ничто не допрашивает нас с большей пытливостью и настойчивостью, как совесть…

Что со мной? Почему, боясь задеть чьи-то чувства, всегда, всегда боясь чего-то, я прибегаю к неправде, а затем понимаю, что это был худший вариант, избранный мною? Разбираюсь в себе, но полного познания проблемы, не могу найти. На уроках психологии нам советовали, что если мы не можем понять, что происходит с нами, почему именно так мы переживаем какие-то события или почему не можем сделать то, чего желаем или почему неуверенны в себе, обратиться в свое детство. Детство — это то, что мы теряем, но всю жизнь носим в себе. Обращаюсь. Отец не давал мне выражать своего мнения, а если и слушал, то