не одобрял ни одну мысль, которую бы я говорила, особенно касающуюся будущей карьеры, критиковал меня регулярно, подстраивал под свои интересы, не поощрял. Мать по большей части стояла на стороне отца, так что ничего не менялось. Меня держали будто в клетке, а когда я вырвалась на свободу, то сложности во всем раскрылись передо мной, как карты, на которые, наступая, я теряюсь и сжимаюсь в комочек, будто ежик, обороняясь от самой себя. Значит, во мне до сей поры живет страх сказать то, что я желаю, так как могу не соответствовать другим мнениям. В совокупности с жалостью я являю полный комплект уничтожения своего «Я», подстраиваясь под других. А в настоящее время ничего не изменилось с поведением моих родителей, разве что-то случилось с отношением моего папы ко мне. Но что? Он столько лет был тираном, а за те годы, что мы не виделись, он вдруг решил стать добреньким. И этот танец… Я запуталась. Я так запуталась.

— Такой задумчивый взгляд… — вытягивает меня из мыслей об отце Джексон. — Я еще хотел добавить, но, вижу, ты не всё мне сказала. Я уловил невысказанные сомнения в тебе. Они связаны с отцом, так?

— Джексон… — Я мнусь, пытаюсь подобрать слова, но замолкаю и снова пытаюсь. — Я уже не знаю… ненавижу ли я его всем своим истерзанным сердцем. Я жила все четыре года с одной лишь единственной мыслью — отомстить ему, причинить такую же боль, сделать так, чтобы он почувствовал то, что чувствовала я, тогда, когда осталась с разбитой душой посреди темных улиц. Но сегодня… как только он протянул ко мне руки и взглянул добрейшими-добрейшими глазами, мне захотелось простить его и совсем не было мысли, клянусь, ответить ему злом… Внутри я покончила с бурей душевных терзаний и… и… — делаю над собой усилие и подаю правду о своих колебаниях, — и кажется, простила его. Сопротивлялась самой себе, но простила. Да, он оставил мне немало травм, за исцеление которых несу полную ответственность я, но… Танцуя с ним, я видела в его глазах… — я прерываюсь через каждые два слова, так как трудно говорить об этом, — я видела ту любовь, отцовскую любовь, о которой мечтала, о которой я писала, Джексон! Он смотрел на меня всем свои сердцем. — Прикусываю нижнюю губу. — Со мной происходит нечто… как такое возможно я до сих пор не поняла и… я… Если я скажу, ты и не поверишь, — он заставляет сказать ему. — Я услышала, будто он произнес строчку из моей книги… о существовании которой и не имеет понятия. Голова моя забита несбывшимися мечтами, вот и мысли уже стали реальностью… Он стал другим. А голос, с которым он говорил со мной, — добрый-добрый, ласковый-ласковый… отцовский, Джексон, настоящий отцовский. Может ли быть такое? Это словно не мой отец, а идеал отца, спустившийся с небес… Он так распереживался, что… Джексон, ты приметил, как он сильно волновался, когда приглашал меня на танец? Я никогда не видела в нем проявлений таких чувств. Хотя, как ты мог видеть, если…

Он подает короткую ремарку; его глаза увлажнены нежностью:

— Я всё видел, любимая. Я не отрывал своих глаз от вас…

Я улыбаюсь во весь рот и затем мысли так и идут на волю:

— Я должна поблагодарить, что ты приютил его… — Джексон бормочет, что не стоит благодарить. — И… ты так… так… поддержал его, когда он… от волнения чуть не упал… и… — Джексон вытирает, набегающие на мои глаза, слезы и нежно целует в лоб. — Когда я приезжала в ту квартиру, чтобы забрать свои вещи, то увидела его очки… И… — Речь притихает, слезы нарастают.

— Малышка, так это была ты? — с неким удивлением произносит он и мгновение спустя на него обрушивается сноп искрящейся радости в глазах.

Я киваю, помещаясь удобнее на его груди, и рукой обнимаю его за тело.

— Джексон, скажи, ты же жил с ним какое-то время, он… он… Ты замечал за ним какие-то… хм… измене…

— Он изменился, родная. Изменился ради тебя. И я тебе говорил, что есть тот человек, благодаря которому я сейчас с тобой — это он. Твой отец все это время давал мне уроки житейской мудрости. И я тоже хотел сказать то, что ты не знала, открыться… Позволишь?

— Не верю… — поражаюсь я, пропустив мимо другие слова Джексона, и вспоминаю тот взгляд его добрейших глаз, лицезревших на меня вечером. — Он заставил страдать всех своей долго хранимой ложью…

— Какими бы переживаниями мы бы не были наполнены, без них человек не познал бы сердцевину своего существования на Земле. То, что приносит острое блаженство счастья или мучительные страдания, сладость и горечь, в совокупности образует жизнь.

— Да… мысль философа? Тебя? — легкозвучным голосом шуточно спрашиваю я.

— Твоего папы, малышка. — И через немного: — Я увидел в его записях одно четверостишие, оно не было подписанным и адресованным… И звучало так:

Я ждал тебя и среди миллиардов звезд искал тебя одну,

Как жадно я смотрел в чужие лица.

И пусть исчезнет свет, весь мир пойдет ко дну,

Моя любовь к тебе во мне не растворится.

— Так красиво можно написать только тому, кого сильно любишь, — тонко намекает он.

— Нет, Джексон, нет, не посвящен он мне. Скорее, он написал это какой-нибудь женщине.

Еще немного переговорив об отце, он умоляющим голосом принуждает меня приехать завтра к ним на обед и, наконец, выслушать его, на что я обещаю хорошо подумать и по итогу говорю утвердительный ответ.

— И… не могу сдержать слово Ника и спрошу у тебя: «Что было в том коробке, который тебе передала подруга?»

— Коробке? — спрашиваю и затем думаю: «А при чем здесь это?!» — Это подарок для меня — платье.

Он так широко улыбается и с трепетом вздыхает.

— А что? И что означает твоя улыбка?

— Это подарок от отца тебе…

Я делаю сомневающееся выражение лица, маскируя немой вопрос гримасой.

— Как от отца? Да нет же, оно…

— Оно от отца, родная. Твои доводы ошибочны. — Он гладит мою ладошку, не давая прохода волнению.

В круговороте мыслей, я разгадываю догадку той открытки, которая лежала на дне подарочного ящичка с пометкой «Жизни моей».

«Папа… я не верю… я не верю… Способен ли он на такие поступки?»

— Не желаю пророчествовать, но он слаб… морально слаб. Скрывает нетвердость поступи бодрым духом, его беспокоит слабеющая память, участились сердечные приступы… — Он так тревожится за него. — Любимая, ты излечишь его одним своим присутствием.

И поэтому он превратился в тростинку, грязную