неврастеник и параноик с комплексом неполноценности. Такой букет он приправил мнимым возвеличиванием. Деньги для него — фетиш, — впервые в жизни до них дорвался, как сумел. Но, оказалось, он еще и очень сентиментален, плакал на допросе. Детство без родителей. Вырастила старшая сестра, которая и сама-то была тогда девчонкой. Своего рода — героиня. Но чтобы обоим выжить — с ранних лет воровала. И теперь не остановилась — снова отсиживает. Так юность у обоих и прошла — по колониям.

— Почему плакал?

— Сестру больше не увидит. Та должна скоро вернуться из заключения. Ждал ее очень, а теперь и сам туда же, в зону, похоже, навсегда. Плакал, не стесняясь. Я тоже, знаете, глядя на него, чуть не заплакала. У каждого свое горе.

— Что о сообщниках? Это теперь главное.

— Впутал его в эту «лотерею» дружок по последней отсидке. Сразу имя и фамилию его назвал. Чувствовалось, хочет сотрудничать со следствием. Хотя это уже вряд ли ему поможет. Инструкции от сообщника получал из Польши обычными мейлами, они даже не разговаривали по телефону. Только это, остальное мы уже знали.

— Вы давно ловите маньяков?

— Нет, совсем недавно, и только в вашей компании, — она поддерживала мой шутливый тон, и это меня радовало. — В остальное служебное время я ловлю продавцов наркотиков. Но мне пока попадаются самые мелкие. А вообще, я психолог, поэтому меня и взяли в ФСБ.

— Слишком много в этом крематории собралось сегодня психологов. Самых разных. Наверное, плохо у вас, психологов, со своей наукой получается.

— Душа, говорят, потемки. Никогда в ней ничего не поймем.

Мы подходили уже к стоянке машин.

— Я вас отвезу. Вам куда?

— Спасибо, но сегодня я на своей.

Мы остановились около ее старенького японского автомобильчика, и я спросил:

— Вы думаете, нам не поймать его сообщника?

— Только не в Польше, — она пожала плечиками и открыла дверь своей машины. — Но нам и без него осталось многим заниматься. Второй маньяк еще ужасней. Я с содроганием думаю, что он живет где-то рядом с нами, ходит по улицам города и высматривает…

На прощание она мне только грустно улыбнулась. Я с сожалением проводил взглядом ее машину и побрел к своей. Из ворот крематория выходил пожилой коллега погибшей, который у гроба сказал тронувшие меня слова. Он тоже меня заметил, и на прощание покивал головой. Я подошел к нему.

— Извините, вам в центр? Я вас могу подвести.

— Спасибо, не откажусь.

Мы тронулись.

— Мне кажется, вы из полиции?

— Не ошиблись. От вас, психологов, ничего не утаишь, насквозь видите.

— К сожалению, не всегда. Вы уже знаете, за что и почему была убита Нона Григорьевна?

— Ответ на первый ваш вопрос — ни за что. А вот почему — это я хотел узнать как раз у вас, у психолога. Ваша коллега погибла от руки маньяка, серийного убийцы. За ним тянется длинный шлейф подобных убийств, женщин, возможно, и детей, в самой жестокой и извращенной форме. И пока, к сожалению, мы не можем его остановить.

Мои слова заметно поразили старика, он надолго замолчал. Тогда я спросил:

— Что в этих людях испорчено внутри. Или это не люди?

Он посмотрел в боковое окно, и как на лекции, сухо перечислил:

— У многих — раковые опухоли в мозге, иногда разрастаются во всю голову. Реже — шизофреники. У остальных — несчастное детство с половыми извращениями от самых близких людей. В результате — стойкие обиды на всех вокруг или исключительно на женщин. К несчастью, ничего из этого не распознать заранее, как и не умеем это вылечить.

— Значит, или родились уродами, то есть от природы такие, или больны, да не сумели им помочь. Сами и не виноваты?

— Никто не знает. Мы вообще ничего о себе не знаем. О звездах знаем, о человеке нет, только вид делаем.

— Вы в бога верите?

— Раньше не верил. Теперь только в него и верю.

— Как же бог на все это смотрит?

— Он не знает каждого. Как не знает и каждую букашку, каждую зверушку. Слишком их много, и каждая из них — ничто, через миг родится новая. Богу важна только общая жизнь на земле, а в отдельности — разбирайтесь сами, на то вам и свобода.

— Очень жестоко.

— Свобода — это не только жестоко, но и очень страшно. Многие от нее сходят с ума, особенно в наше время. Не знают, что с собой делать.

— Интересно с вами разговаривать… А что вы думаете о наказании для таких, о смертной казни? Бог бы это одобрил?

— Вы меня как священника спрашиваете. Не знаю. Если вы о том, подставить ли еще и правую щеку, когда ударят в левую, то пусть в эту секунду ваши руки решат — они умнее головы. Вообще, меньше голове доверяйте, и будете счастливее. Открою вам страшный секрет — мы ничего о себе не знаем, мы — это ученые, которые себя так называют. Мы не понимаем ни жизнь, ни «нежизнь», ни Бога, ни Дьявола. Зачем все это вокруг нас? Никто не понимает. Или, возможно, это не нужно — понимать? Достаточно и того, что жизнь продолжается на земле, все вокруг зелено, птицы поют, солнце каждое утро поднимается…

— Только, чтобы не убивали друг друга.

— Это дьявол убивает через человека. Другого нет объяснения. А если серьезно, в каждом маньяке есть что-то, что за гранью человеческого понимания. Это уже не человек, это что-то другое в его образе, это нелюдь, из другой жизни, или из «нежизни». У него все другое в голове, ведь он внешне вполне нормален, он понимает, что делает зло, и одновременно получает от этого удовольствие. Он чужд нам совершенно, как будто из другого мира, как будто послан сюда для чего-то страшного и непонятного. Разве можно чем-нибудь объяснить, почему такой субъект убивает одного за другим — женщин, детей. Потом оставляет их, уже мертвых, у себя, играет с ними, так сказать, умывает по утрам, занимается с ними сексом, даже украшает их, — наводит косметикой румяна, чтобы укрыть мертвенную бледность, подводит брови, красит губы. И это еще не все. Есть и такие, которые не замечают, — или даже им это нравится — когда тела убитых начинают разлагаться. Другие срезают на память кожу с их лиц, или половые органы, вырезают глазные яблоки. Что это? Сумасшествие? Нет. Такой субъект вполне разумен, очень хитер, избегает возмездия — навсегда или на многие годы, за которые успевает убить десятки, даже сотни ни в чем не повинных людей, никогда не