через спинку переднего сидения и на все это смотрела. Впервые она тогда почувствовала, как это все отвратительно, что делает она сама и все другие девчонки с улицы. Но это длилось слишком долго, подружка начала уставать, но как профессионалка виду не показывала, разыгрывая страсть. Но Ураев — и Люба это сразу заметила, — начал раздражаться, на себя самого, начал царапать ногтями сидение, потом даже спину подружки. Та вздрогнула, не ожидая этого, подняла голову, и тут случилось страшное, отчего у Любы пережало горло. Ураев выхватил нож и ударил той сбоку в горло. Она коротко визгнула, и сразу визг смешался с мокрым хлюпаньем крови в ее горле и стих. Люба оцепенела и смотрела на это из-за спинки сидения, не веря глазам, не осознавая, что произошло. Ураев отбросил в сторону нож, рукой из-под руля схватил ту за волосы, потянул вбок, а пальцы другой руки засунул ей глубоко в распоротое горло. Кровь лилась по его руке, и он шевелил там с наслаждением пальцами, и вдруг отдернул окровавленную руку, прижал между своих ног и начал мастурбировать. Люба не выдержала, она зажала себе рукой рот, чтобы не закричать, выскочила из машины и побежала по улице.

Следующие недели она пряталась от Ураева, а заметив, что он ищет ее на улице, убегала от него. На его звонки не отвечала. Она теперь боялась за свою жизнь, она чувствовала, что рано или поздно этим кончится и с ней. Она боялась уже с любым другим мужчиной, который выбрал ее на улице и куда-то вез на своей машине. Она чувствовала, что когда-нибудь это обязательно случится и с ней. Только такое можно было ждать от этих странных, нездоровых мужчин, которым нужна были не ее любовь, как всем нормальным, а только ее боль. Но одновременно Люба тосковала без Ураева, по его рукам, его ласкам. Никогда раньше, и ни с кем другим она ничего похожего не испытывала, она никогда раньше по-настоящему не любила. Больше всего ей хотелось опять приласкать его у себя на груди, утешать, как ребенка, такого большого и сильного, но несчастного и беззащитного в эти минуты, и полностью в ее власти. Наконец, через три недели любовь у нее в душе пересилила страх. В те же дни начались неприятности из-за найденных у нее наркотиков. Она чувствовала себя одинокой и несчастной, и вечерами, когда оставалась одна, тихо и долго плакала. Его настойчивые звонки давно прекратились, и она не выдержала этой пытки и сама набрала его номер.

— Ты меня тоже убьешь? — это были ее первые сказанные ему слова.

— Я люблю тебя, ты мне нужна! — выкрикнул он ей в ухо. — Не бегай от меня, пожалуйста!

Они не стали после этого жить вместе, но Ураев устроил ее к себе в клуб. Сначала ей пришлось работать на кухне, но потом они вдвоем придумали номер со стулом и сексом на сцене, который скоро превратился в самый «улетный» хит. На панель она с тех пор больше не выходила.

Через час пути они свернули с асфальта на гравийку. Тут начало трясти, и Люба отодвинулась от Ураева. Они подъезжали к даче, доставшейся ей от родителей. Ее мать умерла здесь же, два года назад, уже пожилой, Люба была у нее очень поздним ребенком.

Люба вышла из машины первой, открыла ворота, и Ураев въехал. Весь участок зарос высокой травой, никто здесь теперь ничего не вскапывал и не косил, сад заглох. После смерти матери Люба сюда не ездила, крыша уже местами текла, крыльцо покосилось. Люба не продала дачу только потому, что Ураев вдруг заинтересовался ею, начал сюда приезжать — один, как он ей говорил, и Люба делала вид, что ему верит, отгоняя от себя, как всегда, плохие мысли. Она с этим уже давно смирилась, не имея сил или воли противиться ему. Она слишком боялась его потерять, вернуться на панель, к извращенцам и наркотикам, попасть, рано или поздно, в тюрьму, — ничего иного она без него не ждала.

— Где она? — спросил Ураев, когда они вошли в дом.

— В подвале.

— Там же холодно.

— Я накрыла ее старым тряпьем.

Ураев поднял дощатый люк в подвал и заглянул в темень. Под люком лежала горка старых грязных одеял, и, не спускаясь, он протянув сверху руку сдвинул их в сторону. Под ними на сырой земле стояла пластиковая клетка, в которых перевозят кошек. Он ухватил клетку за ручку и вытащил наверх.

В клетке сидела крольчиха. Люба купила ее утром на рынке и привезла сюда на электричке. Это сделать ее попросил Ураев. Последние недели он стал особенно нетерпелив в их сексе, или в том, что можно было называть этим словом. У них ничего не получалось, он не возбуждался, даже причиняя ей боль. Она всячески старалась угодить ему, но всего того, что она умела и терпела, ему было мало, он начинал раздражаться, злиться, и часто это кончалось ее истеричным плачем от безысходности и бессилия.

Ему было нужно другое, но то, что она никак не могла ему дать, и остаться после этого живой. Она не только чувствовала это, она знала — ему нужна была кровь. Только ощутив теплую живую кровь на своих руках, он был способен после этого сам помочь себе и испытать оргазм. Люба в таком сексе была ему уже не нужна, и это ее пугало. Единственное, но и самое ценное, что у нее оставалось, его беспомощность после секса, когда он прижимался к ней, как к своей матери, дрожал и всхлипывал. Тогда она чувствовала, что без нее он не может жить, никогда не уйдет и не оставит ее одну в этом страшном мире.

Ночами она иногда просыпалась от его криков. Его часто мучили кошмары. Он говорил, что у него такое с детства, и каждый раз, засыпая, он спускается в ад, в мир ужасов. Поэтому он не переносил ни наркотиков, ни алкоголя. Когда-то он их пробовал, в надежде найти избавление от ночных пыток, но с утра добавлялась головная боль и еще какой-то новый страх перед неведомым несчастьем.

Люба, как ни старалась, не могла понять, что с ним, как ему помочь, как вылечить от этого недуга и ужаса. Однажды она набралась смелости и сама заговорила об этом. И тогда он неожиданно полностью раскрылся перед ней, стал опять рассказывать обо всем, что натворил, обо всех, кого убил, и даже, — она сразу почувствовала это — начал получать удовольствие от этих воспоминаний.