— Как вы мне надоели со своим укреплением правопорядка… Извините, конечно, — ничего личного.

— Петр Васильевич, у вас своя ответственность, у меня — своя. Но это не только ответственность, когда серийные убийцы остаются безнаказанными и на свободе. Это еще и здоровье общества, и даже личная совесть. Этот выродок не должен уйти от расплаты, я хочу до него добраться, во что бы то ни стало.

— До поляка?

— Он гражданин этой страны, или им был. За что, кстати, он сидел?

— Возил синтетические наркотики из Польши. Фуры гонял оттуда с яблоками. Был мелким предпринимателем. Фруктовый бизнес с дурью в тайниках.

— Петр Васильевич, я не могу это так оставить. Половина дела ведь вами сделана!

— Неужели только половина? Преступного игорного сайта больше нет, серийного убийцы тоже, угроза следующих якобы случайных убийств снята. Но депутату, понятно, и этого мало… Ладно, укрепляйте правопорядок дальше. Но только своими силами и под свою ответственность. Потому что я должен выполнять приказ полковника Смольникова. Никакого отношения ни я, ни моя группа иметь к этому не будут. И во всех ваших вылазках по укреплению правопорядка вас всегда теперь будет сопровождать следователь Седов. Если вас это не устраивает — ничего иного сделать или разрешить вам не могу.

На этом мы с Кашиным разговор закончили и на прощание, молча, пожали руки.

15. После шоу

Шоу в клубе «Мачо-стрип» уже заканчивалось. Артистам оставался последний номер, самый эффектный и совершенно неожиданный, после чего всегда начинались восторженные крики и аплодисменты. Шестерка танцовщиков отступала тогда назад вглубь сцены, вперед выбегал Ураев, затем по лесенке он сбегал в зал, к столикам, и тут происходило нечто совершенно неожиданное для зрителей. Он подбегал к девушке, сидящей у столика, высоко ее поднимал вместе со стулом, прижимал к себе, ее ноги в чулках оказывались за его спиной, и, не отпуская стул с девушкой, он вбегал с ней обратно на сцену. И тут, под громкий всплеск музыки, он начинал свои коронные «перекаты» бедрами, когда только от них, даже без девушки, публика заходилась в восторге, здесь же на сцене происходила еще и откровеннейшая имитация полового акта с партнершей. Публика, отойдя, наконец, от радостного изумления, с ликованием вскакивала из-за столиков и бурно аплодировала. Разумеется, девушкой на стуле была «своя» танцовщица Люба.

После этого заключительного номера, и после того, как Ураев бережно принес Любу на стуле обратно к ее столику, она, разыгрыв перед соседками смущение, еще недолго посидела, но потом незаметно вышла из зала. Мужчины еще обходили столики, иногда подсаживались к гостьям по их приглашениям, получали под «резинку» шортиков сотенные купюры. Люба быстро умылась, спустилась к служебному входу и присела здесь в закутке, чтобы ожидать Ураева. Мужчины после шоу освежались в душе, и она терпеливо сидела в полутьме, ни о чем не думая, слушая отдаленную музыку и глядя на мелькающие тени вверху лестницы.

Она любила Ураева. Любовь ее была одновременно и страстной, и какой-то жалостливой, почти материнской. Ей хотелось заботиться о нем, во всем ему служить, лечить, утешать. Она чувствовала и знала, что с ним что-то «не так», ему нужно совсем другое, но и она ему нужна, и только поэтому он с ней, а не с другими, которые повсюду вешаются ему на шею. Она даже не ревновала к нему всех этих голодных до секса женщин в зале. Она давно понимала, что он их не видит, они для него не женщины, они не способны возбудить в нем ни малейшего желания, — чтобы они для этого ни делали, как бы ни кривлялись перед ним. Только она знала, что ему было нужно, она одна умела удовлетворить его, а потом приласкать, пожалеть и успокоить, как ребенка.

С кем он встречался, чем тогда занимался, когда исчезал, она знала, он не скрывал этого от нее. Он даже рассказывал ей иногда подробности, и она терпела это в ужасе, с трудом удерживаясь, чтобы не зажать себе уши. Но она чувствовала, что это ему нужно, как тяжело больному, и только так ему становилось легче. Она знала, что когда его больная страсть утихнет и удовлетворится, тогда он, как ребенок, снова уткнется ей головой в грудь — весь в ее любви, беззащитный и несчастный — и будет вздрагивать от какого-то своего скрытого от всех ужаса.

Когда она оставалась одна, тогда просто запрещала себе об этом думать, как будто этого ничего не было, и она об этом ничего не знает, что он не мог такое в здравом уме делать, не мог так поступать с этими женщинами. В те ужасные минуты, без нее, он был совсем другим, чужим и далеким, и она не хотела его таким знать. С ней же, в постели, он был всегда нежный, и какой-то очень виноватый и неуверенный. Тогда она не верила ничему, что он иногда рассказывал о себе, не хотела верить, что он такой больной, страшный и очень опасный. Но все равно эти мысли просачивались ей в голову, и даже иногда будили в ней ревность. Но ревность эта была неживой и тоже страшной, которую тоже хотелось гнать из себя, — ревность к тем женщинам, которые все-таки сумели привлечь и удовлетворить ее любимого, но только ценой своей ужасной смерти.

Ураев сбежал к ней по лестнице к выходу, оставив наверху остальных танцовщиков, подмигнул ей, взял за руку, и они вышли на улицу.

— В магазин будем заезжать? — спросил он, открывая свою машину.

— Я утром все купила, ничего не нужно. Поздно приедем.

— Какая нам разница? Завтра отдыхаем. Ты ее покормила? Или это он?

— Конечно, кормила. Девочка.

— Милая?

— Очень.

Когда они выехали из города, Люба подвинулась и прижалась к Ураеву. Тот обнял ее за шею, держа ладонь на руле, и она притиснулась к нему еще ближе.

Два года назад Ураев подобрал ее на Невском, в такое же ночное время, после шоу. Люба занялась проституцией еще в школе, для «интереса», а когда осталась без родителей, и было уже не до учебы, то этим кормилась и жила. Отца она помнила только, как он насиловал ее с двенадцати лет. Мать это знала, но она почти не жила с ними — всегда на своей плохонькой, сколоченной и горбылей и старых ящиков даче. Дочь она к себе забирала только на лето, или когда отца опять приходилось помещать в больницу — когда у него обострялась его шизофрения, — и жить с ним становилось невозможно. В