он предпочитал выждать, пока противник не погрязнет в собственных сомнениях и не вручит ему победу. Таким способом он получил власть в Германии. Он ее не «захватывал». Он ждал, когда ему ее навяжут те самые люди, которые ранее пытались его до власти не допустить. В январе 1933 г. Папен и Гинденбург умоляли его стать канцлером, и он любезно согласился. Точно так же он вел себя и во внешней политике. Гитлер не выдвигал конкретных требований. Он объявлял, что недоволен, и ждал, когда на него посыплются уступки, периодически протягивая руку за добавкой. Гитлер не имел личного опыта пребывания в других странах. Он редко слушал своего министра иностранных дел и никогда не читал донесений послов. Он формировал мнение об иностранных политиках на основе интуиции. Он был убежден, что все буржуазные политики, как немецкие, так и иностранные, одинаковы и что нервы у них сдадут раньше, чем у него. Это представление было достаточно близко к истине, чтобы поставить Европу на грань катастрофы.

Скорее всего, поначалу его выжидательная стратегия была неосознанной и непреднамеренной. Величайшими государственными деятелями становятся те, кто не ведают, что творят. В первые годы своего правления Гитлер мало занимался внешней политикой. Бóльшую часть времени он проводил в Берхтесгадене, вдали от всех событий, по привычке предаваясь своим несуразным мечтаниям. Когда он переходил к практической деятельности, его сильней всего заботило сохранение полного контроля над национал-социалистической партией. Он внимательно наблюдал за соперничеством в нацистской верхушке – и сам его разжигал. Во вторую очередь его занимало сохранение контроля нацистов над германским государством и немецким народом и уже затем – перевооружение и экономическая экспансия. Гитлер обожал технику – танки, самолеты, пушки. Его приводило в восторг дорожное строительство, а еще больше – грандиозные архитектурные проекты. Международные дела стояли в конце списка. В любом случае он мало что мог сделать до тех пор, пока Германия не перевооружится. Обстоятельства навязывали ему выжидание, к которому он и сам был склонен. Он мог спокойно оставить внешнюю политику на опытных профессионалов из министерства иностранных дел. В конце концов, цели у них были общие; они тоже хотели покончить с версальским урегулированием. Им лишь время от времени требовался толчок к действию – дерзкая инициатива, внезапно ставившая вопрос ребром.

Вскоре эта закономерность проявилась в дискуссиях по вопросам разоружения. Политики союзных стран не питали иллюзий относительно намерений Гитлера. Послы в Берлине снабжали их точной и достоверной информацией, которую сэр Джон Саймон называл «ужасающей»{3}. К тому же они могли прочесть правду в любой газете, несмотря на регулярную высылку из Германии британских и американских корреспондентов. Нет большей ошибки, чем полагать, будто Гитлер держал иностранных государственных деятелей в неведении. Напротив, он давал им слишком много предупреждений. Западные политики видели проблему как нельзя более отчетливо. У Германии было теперь сильное правительство, и оно опять сделает ее великой военной державой. Но что они могли предпринять? Они снова и снова задавали этот вопрос друг другу и самим себе. Очевидный ответ состоял в силовом вмешательстве с целью предотвращения перевооружения Германии. Этот вариант предлагал британский военный представитель на Конференции по разоружению{4}, на нем же неустанно настаивали французы. Это предложение неоднократно рассматривали и всегда отклоняли. С какой стороны ни взгляни, реализовать его было невозможно. США точно не стали бы участвовать в интервенции. Напротив, американцы были бы категорически против, что для Великобритании имело огромное значение. Против высказывались и англичане, причем не только левые, но и изнутри самого правительства. Даже не учитывая возражений из принципа, британское правительство не могло пойти на увеличение расходов – а интервенция обошлась бы недешево – и не имело в своем распоряжении свободных наступательных резервов. Муссолини гордо держался в стороне, уже надеясь обратить «ревизионизм» на пользу Италии. Оставалась одна только Франция, а французы с самого начала твердо решили, что действовать в одиночку не станут. Будь они честны с собой, они бы добавили, что сил для интервенции у них тоже нет. Да и что могло дать такое вмешательство? Если правительство Гитлера падет, Германию охватит хаос похуже того, что последовал за оккупацией Рура; если не падет, перевооружение Германии, по всей видимости, возобновится немедленно после вывода оккупационных войск.

Был еще вариант ничего не предпринимать: покинуть Конференцию по разоружению и предоставить событиям идти своим чередом. И англичане, и французы отмахивались от него как от «немыслимого», «невообразимого», как от «жеста отчаяния». Какой же выход оставался? Где тот гениальный ход, который всегда, казалось, прятался сразу за горизонтом и который удовлетворил бы немцев, не подвергая опасности французов? Французы упорно настаивали, что на военное равенство с Германией они готовы пойти только при наличии твердых гарантий со стороны Британии; гарантий, подкрепленных взаимодействием на уровне генеральных штабов и увеличением численности британской армии. Англичане так же решительно отвергали это предложение и заявляли, что, поскольку равенство устроит немцев, никаких гарантий и не потребуется. Если Гитлер подпишет договор, «он может даже будет заинтересован в его соблюдении… его подпись свяжет Германию так, как ни одна другая за всю ее историю»{5}. Если же Германия нарушит такое соглашение, «противодействие мирового сообщества невозможно будет переоценить»{6}; «весь мир узнает, каковы ее истинные намерения»{7}. Нельзя сказать, насколько серьезно англичане относились к этим своим аргументам. Вероятно, они по-прежнему считали, что главным препятствием на пути к миру в Европе является неуступчивость французов, и не отличались щепетильностью в попытках эту неуступчивость преодолеть. Они ориентировались на прецедент 1871 г. Тогда Россия отказалась от обязательств по Парижскому трактату, навязавшему ей разоружение на Черном море, а другие державы согласились на это при условии, что Россия обратится за разрешением к международной конференции. В тот раз система европейского права устояла. Одна конференция согласовала договор, значит, другая могла его отменить. Поэтому теперь важно было не предотвратить перевооружение Германии, а обеспечить его проведение в рамках международных договоренностей. К тому же британцы предполагали, что Германия не откажется заплатить «за узаконивание своего беззакония»{8}. Британцам всегда нравилось видеть себя законопослушными, и они, само собой, предполагали, что и немцы думают так же. Мысль, что какая-либо держава может предпочесть возврат к «международной анархии», не укладывалась у них в голове. К тому же Гитлер, естественно, не собирался возвращаться к международной анархии. Он тоже хотел международного порядка – только «нового порядка», а не модифицированной версии системы 1919 г.

В наибольшей степени атмосферу тех лет определяло еще одно соображение. Все, и в особенности англичане с французами, исходили из того, что времени у них предостаточно. Когда Гитлер пришел к власти, Германия все еще была практически полностью разоружена. У нее не было ни танков, ни самолетов, ни тяжелых орудий, ни обученных резервистов. Для того чтобы стать грозной военной державой, ей, как считалось исходя из общего опыта, потребовалось бы десять лет. Этот расчет был не совсем ошибочным. Гитлер и Муссолини тоже так думали. В своих беседах они всегда исходили из того, что судьбоносным годом станет 1943-й. Многие из первоначальных тревог по поводу перевооружения Германии оказались ложными. Черчилль, например, утверждал в 1934 г., что размер немецких военно-воздушных сил намного превышает расчеты британского правительства; Болдуин ему возражал и, как мы теперь знаем из немецких источников, был прав, а Черчилль ошибался. Даже в 1939 г. немецкая армия не была готова к длительной войне, а в 1940-м немецкие сухопутные войска уступали французским во всем, кроме качества командного состава[30]. Западные державы допустили две ошибки. Они не учли того факта, что Гитлер был азартным игроком, готовым играть по-крупному даже в условиях нехватки ресурсов. Не учли они и экономических достижений Шахта, который сократил нехватку ресурсов в Германии относительно того, какой она могла бы быть в противном случае. Страны с более-менее свободной экономикой работали в те годы с эффективностью около 75 %. Шахт первым применил метод полной занятости и задействовал экономику Германии практически на полную мощность. В наше время это избитая истина. Тогда же это казалось буквально магией.

Сама