Возможно, именно благодаря связям Мессалины удалось предотвратить подобный кризис. После высылки Агриппины заботу о ее сыне Нероне поручили Домиции Лепиде (матери Мессалины и тетке Нерона по отцу)[47]{185}. С учетом того что будущие перспективы Нерона, скорее всего, были мотивом заговора 39 г. н. э., передача мальчика на воспитание Домиции Лепиде предполагает, что родственники со стороны Мессалины по крайней мере сохранили доверие Калигулы.

Мессалина и Клавдий цеплялись за свое положение в истеблишменте Калигулы, висевшее на волоске. Но казалось, что сам истеблишмент вокруг них стал рушиться.

Император оставался на севере еще несколько месяцев, и в его отсутствие до города доходили лишь слухи о его странном поведении на фронте{186}. Говорили, что Калигула, вместо того чтобы сражаться с врагом, послал собственных германских телохранителей прятаться в лесах за Рейном, а после обеда выехал охотиться на них со свитой друзей и преторианцев. В других сообщениях утверждалось, что он приказал выбрать и убить самых богатых галлов, чтобы компенсировать свои проигрыши в кости; что он велел рубить деревья и выставить их как триумфальные трофеи[48]; что он хотел полностью истребить целых два легиона или по крайней мере казнить каждого десятого. Возможно, самая своеобразная история из всех – о том, как Калигула повел свои войска на побережье Ла-Манша, выстроил их боевыми рядами и приказал им собирать раковины: это трофеи, утверждал он, которые океан задолжал Риму.

Достоверность и источники этих историй служат предметом оживленной дискуссии в науке; некоторые видели в них искаженные сообщения о попытках укрепить границу или о мятеже войск, не захотевших переправляться за море в Британию. Реальная история, стоящая за действиями Калигулы на фронте, для переживаний Мессалины в Риме той зимой не столь важна. Слухи о взбалмошном поведении императора, последовавшие за вызванным заговором переполохом, должны были усугубить атмосферу тревожности и неопределенности, царившую в городе в начале 40 г. н. э.

Когда в ту весну пришло известие о том, что Калигула покинул Галлию и едет на юг, оно было встречено со смесью облегчения и трепета. Вероятно, чтобы оценить настрой императора, или польстить ему, или, возможно, в ответ на возрастающую нестабильность в городе сенат снарядил большую делегацию, которая должна была встретить Калигулу по пути и умолять его поторопиться с возвращением в Рим. Его ответ был недвусмысленным. «Я приду, да, приду, и со мною – вот кто!» – крикнул он и похлопал по рукояти своего меча{187}. Затем последовала официальная прокламация: император возвращается, но только для тех, кто на самом деле желает его возвращения, – для всадников и народа; для сената он отныне не будет ни принцепсом, ни гражданином.

К маю Калигула добрался до окрестностей Рима, принял участие в жертвоприношении, устроенном жрецами из коллегии Арвальских братьев в их священной роще за стенами города, и встретился в своем дворце у Тибра с делегацией евреев, обеспокоенных недавними погромами в Александрии{188}. Калигула, однако, не вступил в сам город. То ли избегая городской жары, то ли, может быть, предвкушая официальный триумфальный въезд после своих «побед» на севере, он старался не пересекать священную границу Рима. Вместо этого он продолжил путь вдоль побережья в Кампанию{189}.

Пока Калигула продолжал избегать города и сената, переезжая из одной роскошной виллы в другую, слухи множились еще обильнее и быстрее, чем прежде. Говорили, что он хочет перенести столицу из Рима в Анций или в Александрию; что он планирует перебить весь сенат; что он ведет две тетрадки, одна из которых озаглавлена «Меч», а другая «Кинжал», где составляет длинные списки имен и делает заметки о тех, кого намерен казнить{190}. Казалось, конец 39 г. н. э. нанес фатальный удар и без того непрочным отношениям Калигулы с аристократией – ее обеспокоенность чувствуется в характере этих слухов.

Хотя Калигула утверждал, что всадники и плебеи жаждут его возвращения в город, отношения императора с народом становились все более напряженными. В 40 г. н. э. он ввел новые налоги на самое необходимое: еду, таверны, бордели и правовые процедуры{191}. С общественными протестами он боролся, сочетая полицейскую жестокость с типичными для него психологическими сигналами: говорят, в особенно жаркие дни по его приказу убирали навесы, затеняющие амфитеатр, и запирали выходы, оставляя людей под палящим солнцем{192}.

После почти годичного отсутствия Калигула наконец вновь вошел в город 31 августа 40 г. н. э., в свой двадцать восьмой день рождения{193}. Он сразу же вознамерился изменить характер своей императорской власти. До того момента старая сенаторская аристократия играла решающую, пусть и парадоксальную, роль в определении власти Юлиев-Клавдиев. Император позиционировал себя как высший сенатор – буквально princeps senatus, т. е. «первый в сенате», – и именно от сенатских голосов официально зависели все его полномочия и почести. Эта система (так хитроумно придуманная Августом) связывала воедино судьбы сената и императора. Она вынуждала императора постоянно подчеркивать почетный статус сенаторского сословия, чтобы сохранять достоинство собственного положения, а сенат хранил верность императору, дабы сохранить свое положение в социальной иерархии, которая насаждалась.

Теперь Калигула демонстрировал свое неуважение по отношению к сложившемуся положению вещей – в буквальном смысле слова на публичной сцене. Август установил сложные правила, регламентировавшие, кому в каких рядах надлежит сидеть в театре и амфитеатре, так что ступенчатые ряды скамей стали иллюстрацией иерархии римского общества. Калигула отменил эти правила, позволив любому немытому простолюдину бороться за передние скамьи, прежде предназначенные для сенаторов{194}. Возникшая в результате толчея стала воплощением императорского обещания перестать защищать статус и честь сената, которое он дал, возвращаясь домой с севера.

Постоянно публично унижая сенат, Калигула нарушал наиболее деликатные соглашения и оказался в трудном положении. Он больше не мог играть роль princeps senatus, но и не мог, учитывая ухудшение его отношений с народом, напрямую выступить в роли народного вождя. Исчерпав традиционные римские модели верховенства, так тщательно переработанные Августом и так добросовестно, пусть и неуклюже, сохраняемые Тиберием, Калигула обратил взор на восток и ввысь, к моделям монархов и богов.

Калигула все чаще отказывался от тоги – универсального знака гражданина мужского пола и республиканского магистрата – в пользу более нетрадиционных нарядов. Чуть более чем за сто лет до этого, в 70 г. до н. э., великий оратор Цицерон считал, что появление обвиняемого в вымогательстве на частной вечеринке в тунике и греческом плаще вместо тоги настолько явно свидетельствовало об испорченности и беспутстве, что включил эту деталь в свою обвинительную речь. Теперь же Калигула являлся в шелках и драгоценностях восточных монархов и надевал (как это было на мосту в Байях) то, что он называл нагрудным доспехом Александра, типичного эллинистического правителя-божества.

От других ожидалось, что и они соответственно изменят свое поведение. В начале своего правления Калигула запретил почтительные церемонии, которыми сенаторы раньше приветствовали императора на публике. Теперь Калигула хотел, чтобы сенаторы падали перед ним ниц, как подданные перед восточными царями. Эти эллинистические монархи позиционировали себя как живые боги – лидеры, чья власть предположительно проистекала не из поддержки их аристократий, а из святости их крови.

Некоторые источники идут еще дальше, утверждая, что Калигула действительно мнил себя божеством{195}. Император, рассказывает Дион, считал себя кем-то вроде Юпитера и всякий раз, слыша удар грома или видя вспышку молнии, придумывал способы ответить вспышкой и грохотом, словно пытаясь доказать, что его нельзя превзойти. По-видимому, он также верил в свою способность общаться с богами напрямую. Светоний сообщает, что ему являлось видение Океана; Дион – что он утверждал, будто разговаривает с лунной богиней Дианой. Однажды, говорят, посреди беседы с сенатором Луцием Вителлием Калигула прервался и спросил его, видит ли и тот Диану. Вителлий опустил глаза и ответил, тщательно подбирая слова: «Только вам, богам, о господин, позволено лицезреть друг друга»{196}.

Заявления, что Калигула действительно верил в свою божественность, мягко говоря, сомнительны. Подобные упреки отсутствуют в древнейших римских источниках,