оперативной информации дорого обойдётся. Слуцкий постарался не встречаться с ним глазами, чтобы не выдать этих мыслей. Не хочется врать единственному человеку в центральном аппарате НКВД, заслуживающему доверия. Но и полагаться сегодня на кого-либо – безумие. Начальник разведки ограничился половинчатым ответом.

– Некому поддерживать связь. Легальная берлинская резидентура скукожилась до одного штыка.

– Всё, за что мы боролись столько лет… Я оборвал связи с товарищами. Если и меня… Ты понимаешь.

– Конечно.

– Чтоб в случае моего ареста и они не пострадали от связи с врагом СССР.

Артузова взяли в мае тридцать седьмого, прямо на рабочем месте. Тщедушного человека, отнюдь не первой молодости, по коридору волоком тащили два сержанта госбезопасности, а командующий арестом лейтенант отвесил подзатыльник, точно учительница нерадивому ученику. Тем самым дал понять: ты больше не корпусной комиссар ГБ, а лагерная пыль.

Через два месяца Артузов впервые увидел следователя прокуратуры, что зашёл оформить финальный допрос. Бесконечно уставший от выматывающего ритма – до пятидесяти следственных действий в сутки по делам изменников Родины, прокурорский чиновник постарался не смотреть, во что превратился сидевший напротив арестант. Предшественники не потрудились привести его в приличный вид, хотя бы убрать колтун слипшихся от крови волос.

– Вы не признали вину. Предоставляю последний шанс, он позволит надеяться на снисхождение суда.

– Какого суда… – прошамкал обвиняемый. Часть зубов отсутствовала напрочь, от других сохранились пеньки. – Особое совещание. Списком. Да что говорить… Без меня знаете.

Следователь пометил в протоколе отказ от признания вины.

– Ваша вина подтверждена показаниями соучастников.

– Гэбисты говорили, что меня сдали Берзин, Карин и Штейнбрюк. Фуфло! Берзин не арестован – какой он соучастник?

Ответом послужило пожатие плечами. Арест – дело недолгое.

– Ни очных ставок, ни даже собственноручных признаний…

Прокурорский помахал исписанным листиком: мол, Штейнбрюк закладывает с потрохами. Обвиняемый упрямо дёрнул изуродованной головой.

– Подумаешь, одного вынудили… Остальные парни держатся, и я – тоже. Ещё вопросы?

Следователь снял круглые очки и неторопливо протёр их носовым платком. Выбивать признания – не его работа. К тому же злодей в несознанке отнимает меньше времени. Не виноват и всё тут, распишитесь, увести. Но Артузов был первый за день, вызвавший неподдельный интерес.

Не сломленный. Не обозлённый. Не цепляющийся за иллюзии. Спокойно ожидающий смерти.

– Только один вопрос. Как вам удалось?

– Выстоять?

Следователь кивнул.

– Элементарно. Мы, кадровые разведчики, готовились к провалу, к пыткам в застенках полиции, дефензивы, сюрте, гестапо. Перенести любые издевательства, не выдать агентов, каналы связи, задание… – Артузов закашлялся, брызнула кровь – из разбитого рта или из лёгких. Он вытерся грязным рукавом. – Злая ирония, что в роли врагов выступают советские граждане.

Прокурорский подавил рефлекторное желание рявкнуть: это ты – враг советским гражданам. Счёл за лучшее промолчать и слушать дальше.

– Я не знаю, кто приказывает уничтожать советскую разведку. Но вы не можете не понимать, гражданин следователь, что ваши действия и методы преступны, – он указал на своё изуродованное лицо. – Заказчики таких преступлений всегда уничтожают исполнителей. Вы – татарин?

– Да, – чиновник несколько растерялся от неожиданной смены темы и догадливости подследственного.

– Стало быть, турецкий шпион. В будущем. Так же как я, сын итальянских родителей, непременно шпионю на Муссолини. Поэтому позвольте совет на прощание: не колитесь!

– Почему вы мне это советуете?

– Сознавшихся берегут, вдруг последует приказ о постановке показательного процесса. У них долгая агония. Я же бесполезен, меня быстро пустят в расход.

Следователь недоверчиво наклонил голову.

– Вы ищете смерти? Почему же не покончили с собой в камере?

– Родители были добрые католики. Самоубийство – страшный грех. Я не верил в Бога как истинный коммунист, но сейчас, на пороге… В общем, дождусь расстрельного взвода.

Он не смог расписаться правой рукой, замотанной тряпицей, неловко взял перо в левую. Ногти на ней были вырваны.

О расстреле Артузова Ежов не преминул сообщить лично членам коллегии НКВД. Слуцкий, давно готовый морально к такому повороту дел, тем не менее ощутил потрясение.

– Абрам Аронович, – голос народного комиссара источал отеческое тепло. – Доложите товарищам, как иностранная разведка избавляется от чуждых элементов?

– Успешно, товарищ нарком! – отчеканил Слуцкий подчёркнуто бодро, не придя ещё в себя от роковой новости. – Тщательной проверкой выявлено, что часть нашей зарубежной агентуры проникнута идеями троцкизма. Информация о предателях сливается полицейским службам капиталистических государств. Ревизионисты уничтожаются наймитами капитала.

– Весьма своевременная инициатива, товарищ Слуцкий! К утру жду справку о количестве изобличённых и уничтоженных изменников.

– Так точно, товарищ нарком!

Возвратившись с коллегии, начальник ИНО внутренне застонал. Вопреки обычаям большинства разведывательных служб, ему предстоит сдача негодных агентов вражеской контрразведке. Так поступать нельзя. Эти случаи предаются скандальной огласке и очень осложняют вербовку новых людей. Но если не выполнить обязательства, озвученные перед Ежовым, Слуцкий отправится вслед за Артузовым, Кариным и Штейнбрюком – разведчиками, казнёнными в один день.

Отправится на расстрельный полигон. По протоптанной дороге.

На неё уже ступили Ягода и Агранов, Мессинг и Кацнельсон. И многие другие.

Для чекистов, арестованных в Москве и Московской области, та дорога чаще всего заканчивается у посёлка Коммунарка, на бывшей даче Ягоды. Раньше могилы копались лопатой, сейчас там работает экскаватор.

Слуцкий вздохнул и достал из сейфа расшифрованное донесение Париса.

В эту ночь жёлтый квадратик окна в кабинете начальника ИНО горел до утра. Глава разведки выбирал жертв из числа наименее нужных или наименее надёжных сотрудников. Временно живых людей.

Глава 14. Ренегат

Понятия не имею, как самому изобразить контакт с Чеботарёвым, оттерев и Лемке, и Дитмана. Полагаюсь исключительно на экспромт.

«Демис» дал список тухлых агентов, что будут принесены в жертву. Гроблю других, чтобы выплыть, успокаиваюсь самообманом – этим людям дана команда уходить.

В Берн катим вчетвером. Дитман за рулём собственного, весьма недешёвого «Опель-Адмирала», меня усадил рядом. Дюбель и Лемке путешествуют сзади, причём по лицу нашего штатного водителя заметно, какого он мнения о шофёрских талантах унтершарфюрера.

Объект операции назначает встречу в людном месте – около медвежьей ямы. Здесь всегда полно зевак с детьми. Он явно боится. Конечно, после рандеву с нами Чеботарёв имеет возможность удалиться своим ходом и благополучно загнуться через часок-другой. Но, по крайней мере, на глазах у обывателей и полиции мы не применим интенсивные методы допроса.

– Обер-лейтенант! – голос Дитмана подчёркнуто официален, поэтому смущение и растерянность проступают в нём, словно матерное слово на стене, неумело закрашенное жидкой краской. – Как русский догадается, что мы – те, кто нужно?

– Начальству виднее, – весомо роняет мой шеф, тоже не посвящённый в детали моего знакомства с Чеботарёвым.

Через окна авто оглядываем публику у медвежьего зверинца. У всех фотография бывшего капитана ГБ, но я, естественно, засекаю его раньше других. Тот наверняка срисовывает дорогую автомашину с берлинскими номерами, седоков вряд ли может рассмотреть.

– Вот он. Герр унтершарфюрер! Предлагаю изменить план. Я отправлюсь к перебежчику один.

– Что вы задумали, Зулус? – нервничает Лемке.

– В остальном действуем по плану. Я узнал его. Наши пути пересекались. Без сомнения, перебежчик опознает меня.

Эсэсовец торопливо раскрывает портфель. Ну, конечно же! Портативный диктофон. Как усмирить его рвение?

– При всём уважении… Русские отстают от нас на десятилетия, но о спецтехнике представление имеют. Насколько помню этого типа, разговор будет непрост.

Лемке, более сообразительный, догадывается первым.

– Вот почему полковник ничего не сказал…