Они тоже узнали Волка и принялись подбадривать его:

– Молодец, паренёк!

– Так его, забияку!

– Чтоб знал!..

Ригномер налился багровой кровью и, поскольку терять былоуже нечего, повторил:

– Отдай меч!

– Отдать не отдам, – усмехнулся Волк, – а вотвыменять соглашусь.

Зрители захохотали пуще. Бойцового же Петуха отбезвыходности положения осенила редкостная сообразительность, и он зарычалсквозь сжатые зубы:

– Да забирай своего блохастого родственничка!.. Небольно-то был и нужен!..

«Почему?..»

Он сидел в углу чисто подметённого дворика. Сидел в позесосредоточения – ягодицы на пятках, спина выпрямлена, руки на бёдрах. Когда-топодобное положение тела казалось ему страшно неудобным, даже мучительным. Особенноесли приходилось сидеть таким образом сколько-нибудь долго. И он знал людей,которым поза сосредоточения представлялась вдобавок унизительной, а потому ониизбегали её как могли. Что, мол, ещё такое – на коленях стоять! А потом на нихже всяко-разно вертеться, протирая оземь штаны!..

У него тоже от сидения на пятках с непривычки поначалу глазалезли на лоб. Однако его народ не видел особого толку в пустых жалобах, иособенно в жалобах на ремесло, которым взялся овладеть. «Не получается? –сказала бы его мать, Отрада Волчица, если бы могла в те дни видеть сына. –Значит, мало старался…»

И была бы права, ибо не бывает ремесла, злонамеренно недающегося в руки. Ежели не даётся – значит, руки дырявые. И он трудился надпозой сосредоточения с угрюмым упорством, которое тогда же в нём проявилось.Много с тех пор в нём проявилось такого, чего прежде не усматривали добрыелюди… Такого, чего он даже сам в себе не подозревал.

«Почему все предали меня? За что?..»

Перед ним, утверждённая на песке, стояла большая чаша сводой.

Он сидел в том углу дворика, где смыкались стенками двеклети, построенные в разные годы. Старые, местами потрескавшиеся, отбеленные ипосеребрённые временем брёвна сходились с новыми, хранящими запах смолы. Онсадился именно так, лицом в пустой угол, когда в самом деле стремился чего-тодостичь и не хотел, чтобы тень чужого движения или даже игра света на листьяхнарушали с трудом достигнутое сосредоточение. Он привык, и чаще всего у негополучалось. Но сегодня – ни в какую. Вот Винойр и Шабрак, отец Мулинги,покинули дом и на цыпочках прошли к калитке у него за спиной. Они оченьстарались не помешать ему, но, конечно, помешали и разозлили вдобавок. Когдачто-то не получалось, это всегда по-мальчишески злило его и тянуло сорватьзлобу на ком-нибудь постороннем, объявив именно его виновником неудачи.

Это было недостойно, и, повзрослев, он не давал себе воли.Но оттого, что он не пускал раздражение наружу, оно ведь не исчезало…

Он был готов к тому, что вот сейчас Шабрак, выйдя за калиткуи оттого вообразив, будто во дворе сделался не слышен его голос, тронетшо-ситайнца за руку и шёпотом спросит: «Что, не получается у него?» И Винойр,пожав плечами, ответит: «Сам видишь. Не получается…»

Какое уж тут сосредоточение!.. Он поймал себя на том, чтомучительно вслушивается, разгораясь ещё не нанесённой обидой. Но хозяин дома иего гость ушли молча, не пожелав обсуждать его очередную неудачу.

Ибо это была неудача.

Очередная.

Когда они возвращались со Следа, вдвоём с Винойром катятележку и клетку на ней – ибо лошадку свою Ригномер, конечно же, выпряг, –Мулинга пошла рядом с ним, Волком. «Много успела нарисовать?» – спросил он её,просто чтобы что-то сказать. Ведь теперь, с уговорённым отъездом Винойра,девушка как бы оставалась ему – ухаживай, сватайся, проси бус, никто не помеха.Мулинга принялась рассказывать, даже показывать руками родившийся у неёзамысел: серебристый зверь на тележке – и против него Тхваргхел; благородные,величественные враги. Она говорила, но Волк только впитывал её голос, не размениваясьна слова и любуясь, как играет в её волосах солнце. Может, однажды он будетцеловать эти волосы, когда…

Мулинга что-то поняла и вздохнула: «Я буду скучать по тебе,Волк. Ты стал мне как брат…» Он безмолвно смотрел на неё, чувствуя, какпереворачивается вверх дном весь его мир. Как так, чуть не спросил он напрямик,ведь это Винойр уезжает, а я остаюсь? Здесь, с тобой?..

«У моего отца не так хорошо идут здесь дела, как он когда-тонадеялся, – сказала она. – Батюшка думал, что после нашей свадьбы сВинойром у него будет помощник. Но раз уж Винойру всё равно выпало уезжать, мыи подумали – почему бы нам всем вместе не вернуться за море?»

Колёса повозки размеренно поскрипывали. Зверь, сидевшийвнутри, внимательно и насторожённо смотрел на людей, переводил взгляд с одноголица на другое, принюхивался к рукам.

«Уж ты прости, побратим. – Винойр весело щурилтопазовые глаза и, похоже, совсем не чувствовал себя виноватым. – Я самузнал только вчера…»

Волк пожал плечами и удивился откуда-то со стороны, какудалась ему почти настоящая невозмутимость.

«На что ж тут сердиться? – И приговорил, как было вобычае у его племени: – Совет да любовь…»

Не верилось, что этот разговор происходил неполных полдняназад, нынешним утром. И вот теперь, вечером, он сидел в углу двора, откудаскоро уедет Мулинга и с нею Винойр, и пытался достигнуть сосредоточения.

И, естественно, терпел неудачу.

То, что он собирался совершить, было на самом деле сроднистрельбе из лука на состязаниях в святой день Рождения Мира. Там тожечувствуешь, попадёт ли стрела в цель, едва ли не прежде, чем пальцы разомкнутсяна тетиве.

Вот и он чувствовал, что сегодня уже ничего не достигнет.

Из-за забора прокричал петух. По улице с гомоном пронесласьстайка детей… Всё мешало. Всё раздражало его.

Он сделал усилие, отстраняясь от внешнего, и снова сталсмотреть на чашу с водой. На глиняный край села муха и поползла по нему, ищасъедобных остатков.

Он чувствовал, что готов был возненавидеть дело, которое –странно даже вспомнить – некогда так его увлекло…

Ему рассказывали, как Наставник когда-то проверял себя передрешительной схваткой. Он гасил огонь. Пламя, точно задутое, срывалось сосвечного фитилька, повинуясь истечению силы, струившейся вперёд из егораскрытой ладони. Но это, по мнению Наставника, ещё далеко не было мастерством.Любой сколько-нибудь умелый воин на такое способен. Вот когда у него отпаланужда в сугубом движении рук, а свеча стала не то что гаснуть – вообще со столаслетать просто от взгляда и внутреннего напряжения тела, вот тогда толькоНаставник сказал себе: Я готов.

И не ошибся…

Волк понял с самого начала своего обучения: ему тожепонадобится такая проверка. И ещё он понял, что она должна быть совершенноиной, нежели та, которую выбрал Наставник. «Он – Волкодав, а я – Волк, –сказал себе в те дни самоуверенный девятнадцатилетний юнец. – Онвоспользовался огнём, а я возьму воду…»