На самом деле кан-киро зиждется на подражании. Ученикповторяет движения учителя, постепенно постигая их смысл, и другого пути непридумано. Даже простого приёма не выучишь ни по самым добросовестнымописаниям, ни рассматривая картинки вроде тех, что рисует Мулинга. Но этоприёмы, а ведь кан-киро – гораздо больше, чем набор ухваток и увёрток,позволяющих сокрушить напавшего на тебя наглеца! Гораздо, гораздо больше… Иоттого первейшая истина, внушаемая всякому новому ученику, гласит: Смотри научителя. Подражай ему. Не требуй объяснений, ибо слова вмещают не всё. Простоподражай…

Но для Волка подражать значило любить. Подражать – значитстремиться стать таким же, как тот, кому подражаешь. А можно ли хотетьуподобиться тому, кого ненавидишь? Или, скажем иначе, тому, кого долг обязываетненавидеть? Тому, кого поклялся убить?

«Я найду брата, мама. Я разузнаю о его судьбе. И, если егоуже нет в живых, – я за него отомщу…»

Вот потому-то и был Волк самым молчаливым и замкнутым средиучеников, потому-то, может, и Мулинга выбрала не его, а смешливого красавцаВинойра, – хотя кан-киро Винойра не шло ни в какое сравнение с тем,которого достиг Волк. У Винойра тоже лежало в заплечном мешке немалое горе.Как-никак, он навсегда оставил родные шатры ради замирения с племенем старинныхврагов. Но ему не приходилось полных три года разрываться между ненавистью илюбовью. Ненавистью, которую Волк, соблюдая данный обет, силился вызвать всебе… и не мог. И любовью, которую отчаянно пытался не допустить в своё сердце.

Ни с кем не посоветовавшись, он ещё в самом начале обучениякупил на базаре большую глиняную чашу, покрытую изнутри блестящей белойглазурью. Чаша привлекла его простым совершенством формы, и, присмотревшись, онуже не мог оторвать от неё взгляда. Подобных ей никогда не делали у него дома,и помнится, в нём тотчас заговорила присущая любому венну осторожность, –если мои пращуры такого не ведали, то гоже ли мне?.. Он даже ушёл прочь отприлавка, заставленного мисами, жаровенками и горшками. Но потом, поразмыслив,сказал себе, что и сам оказался от дома весьма далеко, где отнюдь не бывал ниодин его предок, да ещё и взялся обучаться кан-киро, о коем достопочтенные пращуры,что называется, слыхом не слыхивали. И Волк поддался другому внутреннемуголосу, уверенно говорившему: это его вещь, он полюбит её, будет радоваться ей.«Так-то оно так, – всё же подумал венн, приученный к бережливости и ктому, что ни единый предмет не покупается просто ради красы, а только дляпользы. – Но что же я буду с ней делать?»

И вот тогда-то его и осенила мысль о воде.

Он поспешно вернулся к лотку горшечника и очень обрадовался,увидев, что чашу ещё никто не забрал. Щёлкнул по краю ногтем, с удовольствиемпослушал высокий чистый звон и спросил девушку, стоявшую за прилавком: «Сколькостоит такая миса, красавица?» – «Четверть барашка серебром», – отвечалаМулинга. Он не торгуясь выложил деньги. Потом принёс девушке кулёчек сладостейи маленький нож, показавшийся ему похожим на веннский…

Три года с тех пор он испытывал себя над этой чашей,проверяя свою готовность убить человека, которого не разрешал себе полюбить.

И у него ничего не получалось.

А Мулинга в итоге выбрала другого…

А ведь кан-киро некогда даровала миру Богиня Кан, называемаяЛюбовью… Даровала во утверждение Своей власти – ибо ведала эта Богиня не толькорадостными утехами женщин и мужчин, как аррантская Прекраснейшая, но вообщевсякой теплотой в людских проявлениях. Любовью родителей и детей. Милосердиемко врагу… Отношениями ученика и учителя…

Между прочим, добрые люди уже передали Волку, что говорил онём Наставник несколько дней назад в корчме у Айр-Донна. «Жалко мне его, –будто бы сказал Волкодав. – Самого главного в кан-киро он так и не понял.И, видать, уже не поймёт…»

Волк раскрыл ладонь, занёс руку – так, словно собиралсятаранным ударом высадить, самое меньшее, городские ворота, – и движением,в котором знаток усмотрел бы тот самый удар, только невероятно замедленный, поднёск чаше устремлённую руку…

Поверхность воды, на которую успели осесть какие-то пылинки,даже не шелохнулась. Волк не стал себя обманывать. Лёгкую рябь вызвалодуновение ветерка. А вовсе не его движение, исполненное, как ему казалось поглупости, неимоверной внутренней силы.

«Чего же я не понимаю? – мучительно забилось вдуше. – Чего? Дай ответ, Богиня Любовь…»

Нет, поистине не следует смертным то и дело тревожить Богов,испрашивая предвидения и совета. Он ведь уже молился сегодня, вопрошая обисходе неизбежного поединка с Наставником. И получил ответ: жёлтое пятно мочипод брюхом полузадушенного Молодого. Может, именно потому что-то дрогнуло всердце, когда он заносил руку над чашей: он был заранее уверен, что проиграетсвой бой… как и в том, что с водой у него опять ничего не получится. Не вскипитона белым ключом от неосязаемого прикосновения его силы, не выплеснется наземь,послушно и радостно подтверждая его мастерство…

Вот и не получилось.

А просьба о вразумлении, обращённая к Богине Кан, породилаодну-единственную мысль, да и то не имевшую никакого отношения к его цели.

Священным символом Богини была вода, удерживаемая иподносимая на ладонях милосердия и любви. Кто-то видел в ней слёзы, пролитыенад несовершенством и жестокостью мира. Кто-то – священную росу для омовения иочищения страдающей, заблудшей души. Кто-то – горсть воды, припасть жаждущимиустами…

Почему-то Волк никогда раньше не вспоминал этот символ,когда смотрел в свою чашу. И то сказать, у него здесь была совсем иная вода.Она отражала солнце, садившееся в облака, и казалась красной от крови. Такойводицей набело не умоешься – лишь осквернишься. И жажду не утолишь.

«Чего же я не понимаю? Чего?..»

Над Тин-Виленой ещё догорал вечер, а в северной частиокеана, который шо-ситайнцы называли Восточным, арранты – Срединным, Окраиннымили просто Великим, а нарлаки – Западным, стояла уже глубокая ночь. Сторожевыетучи исполинского шторма проходили южнее, и над мачтой «косатки» неслись лишьизорванные ветром клочки и лоскутья, за которыми не могли надолго укрытьсяпутеводные звёзды. На закате в облаках шёл бой, там рубились и пировали герои.Теперь в вышине скользили бесплотные привидения: души, не заслужившие честногопосмертия, безрадостно уносились в пасмурные владения Хёгга. Полная луна топряталась за ними, то вновь принималась плавить в океане чернёное серебро. Светбыл до того ярок, что глаз без труда различал цвета, а парус отбрасывал накорабельные скамьи и спавших под ними людей непроглядную тень.

Ветер дул спокойно и ровно, и на всей «косатке» бодрствовалитолько два человека: зоркоглазый Рысь у руля – да кунс Винитар, лежавший подмеховым одеялом на своём месте, на самом носу.

Палуба «косатки» размеренно вздымалась и опускалась,переваливаясь с носа на корму и менее заметно – с борта на борт. Корабль хорошопотрудился и теперь отдыхал, и ветер, поменявший направление, более непротивился ему, а, наоборот, упруго подставлял крыло. Сине-белый клетчатыйпарус был подвёрнут чуть ли не вдвое. Это затем, чтобы не отстала вторая«косатка», шедшая позади.