- А если какие-нибудь осложнения? - промямлил Сергей,чувствуя себя полнейшим идиотом.

- Позвоните мне.

Оба прекрасно понимали, что никаких осложнений уже не будет,и если Сергей попытается связаться через Райского с красавицей доктором, тоисключительно в личных целях.

"Все. Хватит. Я о ней забыл".

У площади трех вокзалов серебристая "капля" застрялав пробке. Сергей щекой почувствовал пристальный взгляд. Рядом стоял старыйоблезлый "Москвич". За рулем сидел дед с белым пухом на лысине.Дешевые очки в желтой пластмассовой оправе. Дужка замотана грязным медицинскимпластырем. Сквозь линзы глаза казались выпуклыми, огромными. На линялойковбойке орденские планки. Дед воевал и желал, чтобы все знали об этом. Дедсмотрел на пижона в серебряной игрушечной машинке так внимательно, что щекамстало горячо и зачесались рубцы.

"Что не так? Что? - мысленно спросил у деда Сергей. -Может, моя кепка не по сезону? Действительно, почему я сижу в машине в замшевойкепке в мае месяце?"

Он снял ее и бросил на сиденье. Выражение огромных выпуклыхглаз деда не изменилось.

"Что теперь не так? Слушай, дед, а может, мы с тобойзнакомы? Исключено. Вряд ли у Герасимова есть такие знакомые. Стас когда-нибудьтебе случайно сделал гадость? Ну в таком случае извини", - Сергей кивнул иулыбнулйя старику.

В ответ старик поджал губы и просигналил так выразительно,словно его раздолбанный "Москвич" был живым и у него началасьистерика.

Пробка всех утомила, истерика вещь заразная. В тот же мигзавизжала и загудела вся площадь. Машины перекликались, как собаки ночью вдеревне. Деду надоело наконец жечь взглядом пижона в серебристом"Фольксвагене". Он сплюнул в открытое окно и отвернулся.

"Ничего личного, - догадался Сергей, - просто ябогатый, а он бедный. Он воевал и к старости имеет только этот свой раздолбанный"Москвич". Он знает, что моя игрушка стоит около двухсот еговетеранских пенсий. Вот и все. Ничего личного".

Когда пробка рассосалась, Сергей отыскал платную стоянку,оставил машину и дальше отправился пешком. Московский майский полдень обрушилсяна него мощной океанской волной и понес, как щепку, неведомо куда.

В музыкальном ларьке у метро крутили диск. Хриплый блатнойголос орал на всю площадь:

"Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько милыхдуш я загубил!" И тут же, как по команде, возникло в бензиновом маревелицо капитана Громова. Вася сошел с ума в плену, и песня эта была вроде символаего безумия. Вася тоже родился в Москве и никогда не вернется. Его родителиживы. У него жена Ольга и двое мальчиков.

Сергей надеялся, что, оказавшись в городе, среди нормальныхлюдей, в переулках, знакомых с детства, он сумеет по-настоящему опомниться иприйти в себя. Но получилось совсем наоборот. Ему следовало просто отдохнуть,но он все шел и боялся остановиться. Старая блатная песня неслась за ним, хотяларек остался далеко позади.

Обычная городская жизнь вдруг стала казаться емукощунственной, как смех на похоронах. Он чувствовал, что взгляд его стал такимже злым, как у деда с орденскими планками. Хорошо, что глаза его были закрытытемными очками и злоба пряталась, не увеличивалась вдвое прозрачными выпуклымилинзами.

Люди деловито сновали по магазинам, сидели в открытых кафе,ели, пили, болтали, читали газеты, просто шлялись без всякой цели. Он спрашивалсебя: а что, они должны носить траур и рыдать с утра до вечера? Они ничего недолжны. В том-то и дело, что никто никому ничего не должен.

Город жил своей нормальной жизнью, изо всех сил старалсястать настоящей европейской столицей. Но не получалось. Было грязно. Не хваталоуличных урн. Урна - отличное место для взрывного устройства. Бросил пакет, ипривет.

Никто ничего не заметит, не заподозрит.

Четвертый час он бесцельно бродил по городу, спускался вметро, проезжал несколько остановок, выходил наугад, сворачивал с площадей впереулки. Еще ни разу он не присел на лавочку, чтобы передохнуть. По-хорошему,давно пора было купить себе бутылку минеральной воды, какой-нибудь бутерброд,расположиться в одном из уютных двориков, поесть, попить, выкурить сигарету.

В очередной раз вынырнув из метро и оглядевшись, Сергейзамер. Это был проспект Мира. Район его детства. Он наконец купил бутылку воды,сосиску в булке и приземлился во дворе на Трифоновской, напротив того места,где стоял когда-то его дом. Теперь там была огороженная автостоянка, за нейвозвышалась шестнадцатиэтажная бело-голубая башня с лоджиями. Довоенные дома,окружавшие двор, вроде бы похорошели, помолодели, изменился цвет фасадов. Вподъездах стояли железные двери с домофонами. Тополя, которые каждое летопокрывали двор толстым слоем пуха, были давно срублены, пни выкорчевали, всезалили асфальтом. Практически ничего не осталось. Он отхлебнул воды изпластиковой бутылки, пожевал остывшую сосиску и попытался мысленно расставитьпо местам все, как было двадцать пять лет назад.

Двухэтажный деревянный домик из некрашеных бревен,серебряных от старости. Головки золотых шаров за маленькими окнами. Клумба,обложенная по кругу кирпичами, которые дворник Никитич аккуратно вбивал зановокаждую весну, наискосок, чтобы получались зубчики, и отходил поглядеть, ровноли. Никаких цветов там никогда не сажали, но сыпали черную жирную землю. Вместоцветка из середины клумбы торчал коротконогий худенький Ильич, покрытый золотойкраской и похожий на фигурную шоколадку в фольге. Дальше - голубятня,приподнятый над землей полупрозрачный куб, белый от помета, наполненныйхлопаньем крыльев и утробным воркованием, которое напоминало об ангине ивызывало во рту жуткий вкус теплого раствора соды.

Голубей разводил сумрачный толстый дед по фамилии Ведерко. Смарта по октябрь каждое утро они с дворником Никитичем оглушали окрестностивосхитительным матерным дуэтом. Голуби гадили на Ильича, и дворник грозилподжечь голубятню. Но когда деда Ведерку разбил паралич, Никитич сам личносыпал птицам корм и счищал корки сухого помета с железной сетки.

Сергей глотнул еще воды, скомкал пакет о сосиски, огляделся,куда бы выкинуть, но урны не нашел и сунул в карман. Во дворе было пусто.Издали доносился рев проспекта. Четкая картинка таяла, оставляя его наедине счужим двором, чужим миром. Он закурил еще одну сигарету и с раздражением понял,что просто убивает время.

Оно действительно стало медленно умирать. Оно съежилось ипотемнело, как обожженная кожа.

Нельзя все потерять и ничего не приобрести, Так не бывает.Природа не терпит пустот. Хватит сидеть, утопая в дурацких, никому не нужныхчувствах. Пора возвращаться к машине, ехать в квартиру Стаса Герасимова.