– Обыкновенное.

– Валяй. Свертывай. Только я не уверен, что война оконченараз и навсегда: просто она перешла в другую стадию. Надо бы разобраться, какэто случилось.

Чарли заметил:

– А чего тут разбираться – ты же самолично поднес тортврагу. Где это видано.

– Тра-та-та-а-а, – напевал Том.

Он притворялся, будто свертывает большое полотнище в тепломи пустом неподвижном воздухе. Лучи уходящего солнца скользили по его фигурке,вытянувшейся в торжественной позе у тихого ручья.

– Тра-та-та-а-а. Тра-та-та-а-а, – тянул он. – Капитуляция. –По щеке скатилась слезинка.

– Замолчишь ты или нет? – не выдержал Дуглас. – Хватит!

Дуглас, Том и Чарли выбрались из оврага и побрели сквозьрасчерченный и расфасованный город – проспектами, улицами и переулками, средиплотно населенных, сверкающих огнями высоток-тюрем, по строгим тротуарам ибескомпромиссным переулкам, а окраина осталась далеко-далеко – как будто мореразом отхлынуло от берега их жизни, которую предстояло влачить в этом городишкееще лет сорок, отворяя и запирая двери, поднимая и опуская шторы; а зеленыйлужок теперь казался далеким и чужим.

При взгляде на Тома Дугласу померещилось, что брат растет скаждой минутой. У него засосало под ложечкой, на ум пришла вкуснейшая домашняяеда, а перед глазами возникла Лисабелл, которая, задув свечи, преспокойноспалила четырнадцать прожитых лет, – необыкновенно привлекательная, нарядная,красивая. Почему-то вспомнился и Одиночка-Душегуб – вот уж кто одинок такодинок, никем не любим да еще сгинул неведомо куда.

У дома Чарли Дуглас остановился, чувствуя, что между нимипробежала черная кошка.

– Разрешите откланяться, – сказал Чарли. – Увидимся к ночи,на тусовке с дурехами-девчонками под носом у привидений.

– Ага, до встречи, Чарли.

– Пока, Чарли, – сказал Том.

– Да, кстати, – спохватился Чарли, оборачиваясь к приятелям,точно вспомнил что-то важное. – Я вот что хотел сказать. Есть у меня дальнийродственник двадцати пяти лет. Прикатил сегодня на «бьюике», да не один, а сженой. Дамочка из себя хоть куда, симпатичная. И я все утро думал: может, иупираться не стоит, когда враги станут тащить меня к двадцати пяти годам. Двадцатьпять – достойный пожилой возраст. Если не запретят мне рассекать на «бьюике» скрасоткой женушкой, так я на них зла держать не буду. А дальше – ни-ни! Чтобыникаких детей! Пойдут дети – пиши пропало. Нет, мне бы шикарную тачку дакрасивую подружку – и на озеро, купаться. Эх! Так можно хоть тридцать леткайфовать! Вот бы тридцать лет прожить двадцатипятилетним. А там – хоть траване расти.

– Что ж, надо подумать, – выдавил Дуглас.

– Вот я приду домой и прямо сейчас подумаю, – сказал Чарли.

– А войну-то когда продолжим? – не понял Том.

Дуглас и Чарли переглянулись.

– Черт, даже не знаю, – стушевался Дуг.

– Завтра, или на той неделе, или через месяц?

– Ну, как-то так.

– Отступать позорно! – заявил Том.

– Никто и не думает отступать, – заверил Чарли. – Выберемвремя – и повоюем, согласен, Дуг?

– А как же, самой собой!

– Подправим стратегию, определим боевые задачи, без этогоникуда, – сказал Чарли. – Зря ты раскис, Том, будет тебе война.

– Обещаете? – со слезами на глазах вскричал Том.

– Вот-те крест, слово чести.

– Тогда ладно. – У Тома дрожали губы.

Тут со свистом налетел холодный ветер; да и то сказать, насмену позднему лету пришла ранняя осень.

– Дело ясное, – застенчиво улыбнулся Чарли, исподлобьяпоглядывая на Дуга. – Прощай, лето, не иначе.

– Это точно.

– Мы времени даром не теряли.

– Да уж.

– Но я не понял, – сказал Том, – кто победил-то?

Чарли с Дугласом уставились на младшего.

– Кто победил? Не глупи, Том! – Погрузившись в молчание,Дуглас некоторое время изучал небо, а потом пронзил взглядом соратников. –Откуда я знаю. Либо мы, либо они.

Чарли почесал за ухом.

– Все при своих. Первая война за всю историю человечества,когда все при своих. Уж не знаю, как это вышло. Ну, пока. – Он шагнул натротуар и пересек палисадник, отворил дверь, помахал – и был таков.

– Вот и Чарли отвалил, – подытожил Дуглас.

– Ну, вообще тоска! – выговорил Том.

– В каком смысле?

– Сам не знаю. Крутится в голове тоскливая песня, вот и все.

– Не вздумай запеть!

– Нет, я молчу. А хочешь знать почему? Я для себя решил.

– Почему?

– Потому что пломбирный рожок быстро кончается.

– Что ты несешь?

– Пломбирного рожка надолго не хватает. Только лизнулверхушку – глядишь, остался один вафельный хвостик. На каникулах побежалкупаться, не успел нырнуть – уже пора вылезать и опять в школу. Оттого и тоскаберет.

– Это как посмотреть, – сказал Дуг. – Прикинь, сколько ещеждет впереди. Будет тебе и миллион рожков, и десять миллиардов яблочныхпирогов, и сотни летних каникул. Кусай, глотай, ныряй – только поспевай.

– Вот бы, – размечтался Том, – добыть такой здоровенныйпломбирный рожок, чтобы объедаться всю жизнь от пуза – и не доесть.Представляешь?

– Таких рожков не делают.

– Или вот еще, – размечтался Том. – Чтоб у летних каникул ненаступал последний день. Или чтоб на утренниках показывали только фильмы сБаком Джонсом, как он скачет верхом, палит из револьвера, а индейцы валятся,точно пустые бутылки. Покажи мне хоть что-нибудь хорошее, чему не приходитконец, и у меня на радостях крыша съедет. В кино прямо реветь охота, когда наэкране выплывает: «Конец фильма», а фильм-то был с Джеком Хокси или КеномМейнардом. Или вот еще: лопаешь попкорн, а в пакете остается одна-единственнаякукурузинка.

– Угомонись, – сказал Дуг. – Нечего себя накручивать. Ты,главное, внуши себе: черт побери, будут еще десять тысяч утренников, и оченьскоро.

– Пришли. Чего мы такого сегодня сделали, за что полагаетсянахлобучка?