то теперь их было ровно четыре сразу, а потом три часа пятьдесят девять минут, и всё меньше, меньше

и эти часы не просто быстро пролетали

а они всегда… их всегда было мало

мне не удавалось с мамой побыть сколько я хотел – мне так казалось

хотя на самом деле мне было и не надо, я не знал, о чём с ней говорить

это как… ну, как сидеть зимой у печки, когда кругом всюду холодно

или это как… на море, но не на юге, а к северу, в июне, когда загораешь, и вдруг солнце уходит за тучу, и никогда его не много, а всегда его слишком мало, всегда не хватает и хочется ещё

мать разрешала себя целовать

но сама редко целовала меня

потом я вырос, я всё это пережил нормально

нет у меня по этому поводу страданий, комплексов, травм – как там это ещё называют

и я хорошо помню, как всё это было

ведь это было не самое худшее, не ужасное

у людей в детстве такое бывает, жуть кромешная

а у меня детство нормальное было, скорее даже – ближе к хорошему

ну какой-то уровень мучений, он у всех бывает, он даже нужен

такой, который можно потерпеть

живёшь, что-то чувствуешь – потому что ну, ты же человек

когда слишком сильное горе, то человек замерзает и перестаёт чувствовать

а когда маленькое горе, то это, наоборот, усиление чувствительности ко всему

вот облачка, там, на небе, и я их вижу

вот горки, пригорки, печеньки всякие

мне печенек с тех пор хватает по чуть-чуть

немножко вкуса, чуть-чуть разговоров

в любви мне хватает, когда просто любимая смотрит на меня

или меня трогает чуть-чуть

мне не надо говорить тысячу раз, чтобы я понял

я смотрю на человека и понимаю его

слышу его голос – и уже понимаю

вот я такой на вид большой, а на самом деле я маленький

не в смысле того что ребёнок, нет, я взрослый

а в смысле – что мне хватает мало места

это потому, что я мог и радоваться чуть-чуть, и страдать тоже немножко

это здорово, мне кажется

и спасибо за это моей маме, моему брату, который умер

Янда:

Так тебя завели только потому, что ты был брат своего брата?

Тебя на самом деле не хотели?

Паскаль:

Да никого так не хотели как меня.

Янда:

Ты был не нужен. А только твой спинной мозг. Ты никому не нужен.

Паскаль:

Я супер нужен, но ничего не помогает.

Янда:

Окей, а я вот была не нужна.

Никому.

Никогда.

И я их всех не прощу.

Мать вышла замуж второй раз и завела ещё двоих детей.

Моих единоутробных брата и сестру.

И никто из них не помер, чтоб их черти взяли. Ненавижу их! Ненавижу надевать на них рейтузы. Ненавижу, как они ржут. Ненавижу, как они едят картошки с сосиской. Уёбки!

Мать ненавижу.

И отчима.

Он ко мне приставал.

Правда, сексом не занимался. Импотент херов. Просто тупо приставал. Видишь, Паскаль – у меня тоже «чуть-чуть». Все живы, никакого мрака. Просто тупо серость. Тёмно-серая.

Мать знала. Все в одной комнате. Ей было похер. Водка.

Ты вот про то, как у твоей бабки там в вашей Франции. А знаешь наше село? Тут недалеко. Километров сто.

Пять одинаковых бетонных коробок, десять улиц бараков, школка и лесопилка.

Куры гадят прямо на улицах. Грязища. И водка.

Жрать было. Картошка всегда была. Хлеб был. Не мёрли с голоду. Просто никакого вкуса. Воздуха тоже. Да и людей.

Всегда, круглый год резиновые сапоги и чёрный старый пуховик до колен.

Климат: шесть месяцев темноты и снега, три месяца грязи и три месяца пыли.

Я ненавижу это всё. И тебя ненавижу, что ты сидишь тут рядом такой чистый.

Да, не трогаешь, но уберись вообще! Убери руки свои!

И этого, сверху, ненавижу. Бога? Какого на хуй… Не Бога! Миро, блять, помазанника.

Я его ненавижу сильнее, чем все эти бармалеи, которые бегают с белыми ленточками.

Он угробил моего ребенка, пусть и отвечает.

Пусть и воскрешает и его, и меня!

Пусть, если он такой блядь всесильный, из чего хочет его сделает!

Пусть сделает его хоть из говна, хоть из своей спермы, пусть хоть изнасилует меня, или я его, мне насрать!

Угробили страну – делайте теперь её из чего хотите!

Мир угробили – давайте делайте, а я сяду и буду сидеть и плевать им в рожу!

Да, они мне должны! Он по-честному мне должны всё это!

Думаешь, я хотела себя убить?

Да я всех хочу убить. Себя тоже, но это не главное.

Я хочу, чтобы ничего не было.

Мне насрать. Насрать, понятно? – какого там цвета что на небе. Какого вкуса твои печеньки.

Ты когда мне это всё говоришь, это пустой звук. Я это не просто не понимаю. Я это вообще не слышу.

И хотя ты по-русски говоришь, со мной на самом деле невозможно разговаривать.

По-французски, по-русски или молчать – это без разницы.

Я всё это слышу как гавканье.

Вот кобель её там гавкает – и всё. Вы все лаете!

Или лучше даже не лаете, а сирена завывает.

Трубы воют. Всегда воют, всё время! Вот как я сейчас – я что, говорю? Я вою…

Паскаль:

Я вот когда приеду к себе в съёмную, в Долгопрудный

пройду сразу в ванную и воду включу

и она будет сначала течь чёрная

долго-долго, прям как будто целый год будет чёрная

но на самом деле минут пятнадцать

а потом она будет течь ржавая

а потом она будет течь такая, ну, серенькая

а потом…

Янда:

чистая никогда не будет течь

Паскаль (молчит)

Тут Ричи за окном лает и подвывает – а уже почти совсем стемнело, народ улёгся спать, и хотя Островки по-прежнему полны народом, кругом тишина. И вот в этой тишине Ричи снова начинает общаться.