Давайте! – воспламеняется Галка и выходит на середину кельи.

Задумывается. Надолго.

И в самом деле – что бы такое спеть? – ей вспоминаются самые разные вещи на самых разных языках, человеческих и звериных, но она не находит ничего подходящего. Хочет спеть гимн Израиля, потом вспоминает старый российский гимн… Но нет, нет. Пауза тянется.

Ну? – Вики делает несколько танцевальных телодвижений. – Может, я что-нибудь придумаю как тамада? Я ж вообще специалист по позитиву! Счас спою… На-на-на…

Но и Вики ничего позитивного предложить не может. (Крутится в голове рок-н-ролл, но… как-то…)

Ладно, – говорит дядя Фёдор, – не позитивку, так… хоть… гхм! – он пытается что-то начать, мычать, но сконфуженно умолкает. Действительно, что петь?

И все молчат.

Разучились сами позитивить, – говорит Галка.

Вдруг Алексис затягивает:

Дядя Фёдор оживляется. Кажется, он эту песню знает.

А-а, – припоминает Бармалей, но не до того, чтоб прямо подпевать.

Янда рыдает, закрывая глаза руками, вода вытекает у неё из глаз, Паскаль осторожно приобнимает её, Алексис поёт, а дядя Фёдор даже слова подсказывает.

Не успевают они закончить, как Вики наконец тоже припоминает подходящую позитивку, и с хо-

ду запевает, да прегромко:

И – тут уже хором – с Галиной Иосифовной и неизменным дядей Фёдором, который все песни знает:

подхватывает Бармалей, –

К концу пения в келье становится гораздо темнее и спокойнее; как выразился бы Николай Николаевич, нормальнее; градус бреда спадает, и про смерть думается уже не так, а совсем по-другому.

Насчёт позитивки, – Паскаль, – у моей бабушки в деревне, там по вечерам, в шесть, только колокола слышно в соседском городке. Ни шоссе, ни машин, ничего нет. Колокола звонят, вот и вся позитивка. А я когда был пацан, то думал, что священники – они когда с Богом общаются, то всегда слышат ответ, ну, ответные реплики. У священников, думал, есть вопросы, а у Бога, получается, э-э… ответы. Так я думал. Вообще не сомневался – странно даже. Наверное, потому что про брата постоянно слышал – ведь у меня брат на небесах – Николай Николаевич, вот вы рассказывали про своего брата – что вы брат своего брата – а я ведь тоже своего брата брат… В том смысле, что, вот, был мой брат, а меня родили уже как… ну, как дополнение к нему.

В каком смысле? – Николай Николаевич.

Нужен был донор для брата, брат сильно болел, умирал, потом всё-таки умер, – объясняет Паскаль. – Вот меня родили, чтобы я был донором. Это такая известная моральная проблема, даже в каком-то фильме про это есть. Но у нас никто не мучился, всё нормально, я это знаю, и всё хорошо. Наоборот, я очень рад, что так получилось, и благодарен своему брату, что я есть.

Ну конечно, Паскаль, ты «очень рад», – Бармалей. – Что тебе делать-то остаётся?

Ну да, – Паскаль. – Ничего другого не остаётся, слава Богу. И вот… я выполнил эту свою функцию

но брат всё равно умер

вероятность была не очень высокая выжить

Николай Николаевич, вы рассказывали, что вас брат спас

а вот я – такой брат, который не спас

конечно, я не виноват

и вообще, многие в такой ситуации говорят – какого чёрта вы меня завели

только чтобы я брату помог?

а я, наоборот, считаю, что это огромная честь для меня

кредит… как это правильно высказать? – ну, как кредит, словом

и очень… «стрёмно» это всё

меня завели только чтобы я помог – а я не помог

и что теперь я такое, как бы

ну, это все философии, с одной стороны

а с другой стороны, я в школе учился не очень

а потом когда родители развелись

мать отдала меня в интернат

мне было восемь

и я очень по ней тосковал

очень тосковал

а она тосковала по моему старшему брату

а по мне не очень

поэтому когда она приезжала

то смотрела не совсем на меня, а вечно – то под куст, а то за речку

о, у нас там была прекрасная природа!

мы с ней выходили за ограду

нашей территории

это разрешалось

и шли на берег реки

там на пеньке мать передавала мне всё вкусное

и я их ел и не мог… никогда не наедался

уже когда я видел её

и говорил ей привет и начинал общаться с ней

я понимал, что это начала конца встречи уже

и уже тогда начиналось такое – о-ох, сколько осталось

я понимал, что у меня есть – с этой минуты – ровно четыре часа до её обратного поезда

если до этого я мог мечтать, снова и снова про эти четыре часа думать, их прокручивать