Владимир и горько, мучительно и безнадежно заплакал, уткнувшись головою в грудь мертвому товарищу. Слезы текли и текли, казалось, им не будет конца. С ними словно вытекали душа и сердце, оставляя после себя холодную тяжелую пустоту. Темно-серые краски полуночного мира уж более никогда не покинут и не освободят глаза. Ничего теперь не имело значение, только окровавленное тело друга перед собою и собственные слезы, полные нечеловеческими страданиями.

Владимир больше не закрывал коленом рану, но смирение не приходило. Он так искренне верил, что все это — страшный-страшный сон, он вот-вот проснется и поведает с дрожью Дмитрию о своем видении. Он не услышал последующие слова Григория Васильевича, не заметил, как тот ушел, оставив его в полном одиночестве.

Владимир несколько раз поднимал глаза на небо и глядел на звезды, и видел в них лицо Дмитрия, которое весело улыбалось, что-то тихо и неразборчиво шептало, а иногда и подмигивало. И говорил с небом, и небо отвечало ему по-своему, выслушивало, жалело, а «Дмитрий» с удивлением глядел на него сверху вниз, не понимая причины таких мучений… слабый ветер пронесся мимо, как бы гладя безутешного; где-то вдали зашумели деревья, запели свою печальную песню. Им вторило звонкое карканье ворон…

В одно мгновение «Дмитрий» пропал, рассыпался на множество разноцветных звезд, постепенно снова обращаясь в Андромеду, Пегас, Ящерицу и Кассиопею. Владимир никак не мог вновь разглядеть в них лицо своего друга. Сделалось тихо, холодно и пусто.

О, Дмитрий, почему же твои предрассудки стали понятны мне только сейчас?..

***

…

Григорий Васильевич вспомнил о письме только под утро. Точнее говоря, почти всю оставшуюся ночь он добирался до своего имения. В такое время город освещался только в центре, а идти через площадь было бы очень долго. Никакую кибитку по дороге обратно он не поймал, да и, вероятнее всего, не пытался, находился в каком-то полусонном состоянии, совсем ничего не разбирал.

Его пока еще не терзали мысли о том, что именно произошло на дуэли. Если честно, Григорий Васильевич, как и Владимир, думал, что все это происходило во сне, быть может, именно потому его голова была чиста, а совесть еще не проснулась.

Старик шел по темным улицам в полном одиночестве, лишь раз довелось ему услыхать где-то неподалеку недовольный дамский голос. В такое время и в таких местах (он шел по непривлекательным городским окраинам) людей обыкновенно не бывало.

Сон не приходил. «Какой, — спросит читатель, — может быть сон?». И то верно. Тогда решил он отправляться за письмецом.

***

Часы показывали девять, когда Григорий Васильевич, забрав безо всяких трудностей конверт, направлялся к Владимиру. Между прочим, поборов любопытство, он не посмел прочесть письмо сразу, а прочел его непосредственно по дороге к получателю, за что невозможно не похвалить моего героя. И, сказать по правде, оно очень и очень изумило окончательно сбитого с толку старика. Хотя поэзию он никогда не разбирал, из некоторых отдельных строк сумел сложить общее представление (но мы с тобой не можем быть до конца уверены, что верное).

Небо к утру прояснилось. По дороге обратно было темно невообразимо, разве что, чуть светлее, чем на той поляне, на которой ночью побывали герои, а тучи, будто специально решившие усложнить путь, делали темноту еще непрогляднее, ругая старика за легкомыслие по отношению к просьбе Дмитрия, к его письму и ко времени. На самом деле, как уже говорилось вначале Владимиром, плохая погода действительно свидетельствует о чем-то плохом, грустном, но порой мне просто нравится писать в такой, возможно, гнетущей и тяжелой атмосфере. Однако сам я не люблю пасмурную погоду, особенно поздними вечерами.

Тишина царствовала в усадьбе Владимира. Не уж-то все спят?

Григорий Васильевич быстрым шагом пересек двор. У него появлялось не очень хорошее предчувствие. А может, Владимир и вовсе еще не появлялся? Остался на всю ночь там… а передавать столь важное, как заметил Дмитрий, письмо через посредников было бы, как минимум, неуважительно.

Григорий Васильевич громко постучал в дверь. Тихо. Где ж все? Постучал во второй раз, в третий, но напрасно. Что же делать?

Вдруг позади герой услышал приближающуюся ходьбу. Он обернулся: к нему с некоторым недоумением приближался довольно крупный мужик с косою на плече.

— Доброе утро, господин, — обратился он к Григорию Васильевичу низким голосом, — извиняйте за вольность, что Вы здесь ищете?

Григорий Васильевич с некоторой опаской покосился на мужика, отмечая широченные плечи и могучую шею, однако довольно смело ответил:

— Да где ж хозяин-то? Владимир? Есть у меня для него кое-что.

Мужик скинул косу наземь, и, отряхнувши ручища, ответил после небольшой паузы:

— Собрал батюшка чемоданчик, отзавтракал и с первым лучом солнца уехал.

— Как уехал? Как так? Куда ж? На сколько?! — Григорий Васильевич совсем растерялся, уронив свой излюбленный гречневик.

— Это уж нам не известно, на сколько, — отвечал мужик, поднимая гречневик и передавая его старику. — Куда? А вон! — Он указал неопределенно рукою на поле, на лес вдали, на небо.

Григорий Васильевич с отчаянием сорвался с места, пробежал несколько метров в указанную сторону, остановился, словно в надежде увидеть вдали бричку, но поле пустовало, лишь где-то дальше косцы срезали высокую траву.

Мужик не спеша подошел к «обезумевшему» Григорию Васильевичу, остановился рядом и тоже устремил неопределенно взгляд вперед.

— Что-то, значиться, срочное? — тихо полюбопытствовал он, не поворачиваясь к гостю.

Григорий Васильевич глядел невидящим взором. Где-то вдали послышался тихий скрип, радостное восклицание и громкий смех, разбивший окончательно сердце старика. Его побелевшие пальцы, сжимавшие письмо так сильно, что, казалось, вот-вот испортят конверт, дрожали. Сердце упало куда-то вниз, его стук напоминал мокрое чваканье. Не успел…

Владимир был уже далеко. Теперь он не узнает, не прочтет эти столь важные для него строки, не простит Дмитрия, даже не увидит настоящую историю. Была ли, в таком случае, смерть Дмитрия напрасной? Это уж судить читателю…

И всему виной Григорий Васильевич? Даже самый для него ответственный момент закончился неудачей.

— Нет. Нет, уже нет… — тихо ответил он, оставаясь в неподвижности еще очень долгое время…

Конец повествования.

Письмо Дмитрия в стихах

«Моему самому преданному другу, Владимиру Безочину.

Я помню — любишь трудный слог,

Каким писать не научился,

Однако с честностью стремился

И получил такой итог.

Ну что ж, с начала… о! Суворов!

Хотя, при том пугливый льстец,

Замечу сразу без укоров,

Что он — бессовестный подлец.

И что старик, чью честь ты знаешь

(Не терпит ямб таких имен),

Поведал мне — не представляешь:

Роман его былых времен.

Слыхал однажды о