них отвернулись в страхе за себя, и ожидали они к себе со дня на день опричников царя и смерти неминучей. Все ведали, какую яростию обрушился царь на беглецов, нарекая их не иначе как крестопреступниками, и никого не простил из уличённых и пойманных сообщников. Одна смерть гонца Шибанова чего стоит… И не утихало в царе пламя той ярости. Тут же Курбский, доносчиков скорых приняв, возопил на всю Ойкумену о новом злодеянии сатрапа жестокосердного, и все поверили! Ни соломенной вдовы, ни дитя её Иоанн не тронул, конечно же, только явным приспешникам, способникам Курбского мстя по праву, однако предатель поспешил объявить об их зверской кончине от руки мстительной царя-варвара Московского. Добавляли пасквили и донесения эти Иоанну страсти чёрной в себе, и озлобленности на пренаглую несправедливость обвинений от того, кто сам нечист перед ним всюду, однако на виду тамошнего мира, который тутошней правды не ведает, храбрецом и правдолюбцем красуется. Хотя… (Тут смеялся Федька, зло и вслух, когда видел, что Иоанну повторение разговоров этих в утеху) не было тайной ни для кого, что на самой границе, на заставе, литвины-пограничники отобрали у Курбского и всё его золото, на вотчины в некоем почтенном монастыре выменянное (а с этим монастырём у государя толк ещё предстоял!), и шапку с шубой, и всё вообще, что чаял он себе на дальнейшую жизнь припасти. А уж после король, перебежчика выслушав, рассудил поощрить услугу и дал ему панское поместье. Не мало, не велико, а по чину среднего шляхтича. Чтоб там, всю свою вольницу являя сообразно пожеланиям, не стал бы славить Жигмонда неблагодарным, да не забывал новую службу справлять, ни единого слова дурного об Иоанне не упуская изрыгнуть велеречиво. И припоминал то, чего ни знать, ни видеть сам не мог, разве что сразу Висковатого после можно было от дел отставить и казнить, затем, что развёл паршивых ушей и языков дурных в своём стану немеряно, чихнуть не успеваешь, как в Литве уже всем известно! (А это уже Федька молча проговаривал). Многое сквернословие с лёгкой руки Курбского по Иоаннову царству пошло, а здешние и рады потакать, среди прочего, тому, что Басманов Алексей, стыда не ведая, «детьми своими торгует, аки Крон», да и дети отцу под стать. Ну тут ясно, что имелось в виду того заявления, и Басмановым, и Иоанну, и, без сомнения, всем и каждому уже по обе стороны пограничья.

По всему было видно, что такие заезды в своё хозяйство терпеть царь не станет запросто. Всякое касательство крестопреступника Курбского, и Тимофея Тетерина с ним, бывшего головы стрелецкого, выискивал и выслушивал, дознавался у посланцев оттуда, каково обустроились, и потом никак всё уняться не мог. Неведомо, зачем злую боль этим себе причиняя. Наверное, утешился бы тем только, что узнал бы о каком позорище и разорении, и неудаче перебежчиков. Да и то не умирило бы его, даже если б Жигмонд вдруг изгнал их от себя, и даже если б приползли оба на пузе в ноги Иоанну и повинились. Сразу бы, может, и простил, немощью, унижением врагов упившись, теперь – нет. Бешенство царя к Курбскому – дело понятное, но вот что за особо ядовитая вина числилась на Тетерине, кроме того, что вместе бежали, чтобы Иоанн всякий раз так ярился, Федька недоумевал. Таких он обыкновенно и не поминал вовсе, по ничтожности их, только, изловивши если, повесить распоряжался, а тут… Хоть и был Тетерин головой стрельцов, да не велика птица, прямо сказать, чтобы царь сам, от себя, ему в руки письма начитывал! И, отчитав, всех отправивши, точно зверь дикий метался по покою, и подолгу не мог умерить гневный гром в себе. В такое время не то что подойти – на глаза попасться Иоанну было страшно! Никто и не торопился, если только сам не звал явиться. После уходил либо к царице на половину, либо иных утех требовал. Ложечников и рожечников, шутов со скроморошьими ватагами, карлами, уродцами всякими, которых сам Федька никогда б не призвал для отдохновения души. Федька не отходил от него, но в этом дурном веселье участия не принимал. Если только сам царь не гнал куражиться со всеми наравне. Тогда и чарка рейнского была не лишней.

Иль вовсе устраивали медвежью потеху. Вот как сегодня… Но не всегдашнюю, шутейную, где сытого медведя поили допьяна, отчего он делался добрым, и наряжали в сарафан, и валял он в обнимку какого-нибудь здоровенного детину без намерения сожрать, хоть помять мог изрядно. Другую, в которой всё было сурово, и медведь – не свой-простой Потапыч, а дикий, а то и человечинки уже отведавший. Государь тогда совсем преображался… Особо когда мужик вызывался бывалый, и ежели с мишкой как-то ладил, то почтенное место имел себе при царёвом дворе. Обычно за смелость давали мужику рогатину, и тому удавалось зверя завалить. А бывало, что калечил, убивал мишка того отчаянного мужика, и почему-то всегда было Федьке досадно… Жаль сильного и смелого. И человека, и зверя. За так просто. Забавы ради. Может, и не забавы. Говорили, так многие долги списывались. Говорили, что выбирал иной виновный себе конец сам – либо под топором палача, либо вот так, где, быть может, и улыбнётся ему судьба живым выйти, хоть и увечным. Что государь на то добро сам давал, но – не всем, опять же, тут всегда было дело отдельное. Иоанн, в суде своём непостижимый ничьему разумению, наказывал и миловал порой внезапно. Мог и вовсе махом руки бой приказать прекратить. Выбегали псари с копьями, выпускали натасканную свору, чтобы медведь оставил человека и к ним обратился всей яростью. При виде разрешения чьей-то судьбины, дикой забавой для прочих являющейся, Федьке крамольные мысли приносились. Что быть не собаками нечистыми, а зверем, тоже подневольным, по сути-то, задранным, всё легче, верно, чем площадная казнь. Хоть и тяжка эта гибель, а приятнее, чем на колу корчиться прилюдно целый день, пока не помрёшь… Мельтешили перед ним невыносимые картины и мысли такие скорые, что не успевал себя остановить, и застывал с испариной на белом лице, уповая, что все вокруг за медвежьей потехой так же следят, захваченные. И никто, и сам Иоанн, не видят и не знают, какими это раздумьями ударило кравчего, точно бревном по башке. Наваждением ужаса своего завороженный, как будто неведомая сила мучила его, заставляя смотреть, он снова, в который уже раз, проговаривал в себе, что на кресте смерть, позорная по сути, как всякое принародное принудительное искончание, когда