внутрь деревянных стен через небольшие раскрытые окна. Ленивые мухи изредка попадали в его лучи, всхрапывали кони, намахивало дымком, конюшней, юфтью и травно-сенной свежестью. Изредка голосил где-то молодой петух. Ему отзывались издалека. Воевода прилёг у себя.

Оставленный в одиночестве также отпущенным вздремнуть Арсением, Федька разоблачился до исподнего, скинул красные сафьянные, расшитые золотом и жемчугами по носку и пяте, мягкие сапожки, набросил на гладкую чистую широкую лавку соболем тонко отороченную атласную чугу396, расположился удобно и развернул листок, заполненный едва на половину уже знакомым, немного робким, старательно выводимым почерком княжны Варвары.

Как и обычно, ничего такого сверх учтивости и выражения лучших пожеланий ему и всему семейству там не было. Да и не надо было, и так, само по себе, прозрачно-золотистое свечение и размеренный узор буквиц на листе письма навевали ему сейчас умиротворение, и томную неясную сладость. Он смотрел и смотрел в них, постепенно перестав различать слова, а представлял мягкие жемчужные лучи облика княжны, какою увидел её сквозь невесомый паволок, как она улыбнулась ему впервые, как легка оказалась её маленькая белая ручка на его запястье. Да напиши она ему как-то иначе, он бы удивился, наверное, больше, чем обрадовался. Радуются же обычно словесной открытости и горячности от того, кого уже знает и жаждет душа, и страстное томление с перебоем в груди, с жаром в чреслах тогда доставляет каждое, даже не значимое, слово к тебе, не говоря уж о прямых откровениях. Всё кажется исполненным огня, всё вынимает нутро восторгом, предвкушением… А княжна, хоть и увиделась ему красавицей, и милой, всё ж была неизвестной душой. Мысли сами потекли и понесли его с собой, уже неведомо куда, и пропало всё вокруг, потонуло в благоуханном настое летнего медового полудня. Зелёные лисьи глаза из чащи, заслон спутанных трав, жаворонок незримый тоненько заливисто грохочет в зное высоты, и золотистый пушок на щеках смеющейся Дуняшки, что, обвивая за шею, валит его вниз… Ласковые и умелые руки вот-вот залезут под рубаху, мир провалится мягко в бездну, и ничего не надобно более, и только не понять, что мешает этому случиться… Что-то как будто покалывает через сомкнутые веки, искрами и блеском, слишком твёрдыми для беспечного забытья. Надо приподнять ресницы, улыбаясь игре разноцветной ряби, и тогда то, что не пускает отдаться волнительной истоме, исчезнет. Дуняшка прижимается тёплой-тёплой влажной грудью в распахнутой рубашке, не велит никуда боле смотреть и ничего боле делать, кроме того, что укажет смелой и нежной ладошкой, обнимая легонько горячий и тяжко твёрдый уд под несносным полотном порток. Долой всё! Со вздохом этой свободы в один миг встаёт перед ним сильная, пахнущая ладаном длань в сверкающих перстнях на рукояти кинжала, ахнула рядом изумлённая княжна Варвара, и понятно, что застигнут он ими обоими врасплох, в прелюбодейной слабости, тайной жадности и вожделении всего существа своего…

Он едва отдышался, весь взмокший, поневоле отпуская видение-забытье. Поминая досадливо беса, привстал, прислушиваясь к голосам в доме и вокруг. По солнцу судя, заснул он совсем ненадолго. Никто ещё не вставал и не шумел. Осторожно притворив дверь, он снова лёг, закрыл глаза и быстро довершил невыносимое мучение, не отпуская мысленным взором тёмно-красную коралловую нитку бус вокруг стройной Дуняшкиной шеи. Вздохнул глубоко-глубоко. Отёр о рубаху липкую пахучую руку. Надо бы позвать Сеньку охолонутся водицей на дворе, да ладно, подождём, пока все вставать будут, подумалось ему перед мягким провалом в дремоту.

К вечеру они вернулись в Кремль.

Было небольшое совещание у государя, был на нём и воевода князь Сицкий. По окончании Федька догнал его у дверей государевой палаты и испросил позволения передать от себя послание невесте, коли уж будет вскоре князь отправлять нарочного до своей вотчины. И подарочков передать с оным для княгини Анны Романовны, княжны, ну и подружкам, и шуринам младшим, как водится.

По всему лето намечалось быть тревожным. Решали, кого из воевод призвать с полками в Москву, а кого оставить на местах блюсти царскую волю и порядок там. Съезд многих войск в Москву не оглашался, но и не заметить этого было нельзя, хоть и прибывали они постепенно. Иоаннова мрачная решимость и немногословие обозначали, что он не ожидает лёгкости от синодального совета, что земству не верит вовсе по-прежнему, и что желает быть готовым к любому повороту.

Федька теперь благодарственно молился небесам, что родные его сейчас вдали от адова побоища, невесть отчего нисходящего на род людской постоянно… Летописи гласили о таких ужасных делах, не раз бывших в прошлом, но то читалось сказанием больше, горестным, но далёким от него. Теперь же он сам переживал всеобщее несчастье по-настоящему. Слушал, как зачитывали Иоанну новости, и живо воображал себе всё это. Не известно, что страшнее было – поле сечи, или нутро божедомки397. Таких несчастных всё чаще сжигали, в ямах-зольницах, глиной перестилая прах, пока не разыгралось вновь лето, не отравила бы смердящая заразным тленом плоть землю и воду на многие вёрсты кругом… И так получался с течением дней «печной» холм. Иной раз, среди леса, на неугожей земле и по овражным балкам попадались похожие по виду холмы, только обросшие давнишним дёрном. От такой же вот давней гостьи-заразы поминки живущим. Золы в таких много было. Только брать её оттуда ни для чего было нельзя. Разве, с недобрыми намерениями для колдовских козней.

Конечно же, недруги Иоанна тут же разорение и запустение его тиранству приписали. Его порочили, и не преминули, вестимо, и двадцатилетней давности пожар в Москве сюда же прибавить, как тогда дальновидно вменял юному совсем царю протоиерей Сильвестр, что греховное надобно сразу из себя исторгнуть и убить, или то же самое со всей Русью случится. И вот, гляньте, добрые христиане, во что вам грешные деяния и гордыня государя вашего выливается! Возроптать этим призывали. Правда, воочию пока эти обличители не являлись, всё больше вещая с безопасного отдаления. Но гудело всё исподволь общей тревожностью.

Вторили им точно, да ещё с прикрасами, послания всему миру христианскому от подлейшего из всех, кто другом прикидывался, от того, кто государя в неверности закону не токмо Христовой, но и людской добродетели упрекал теперь, и тем своё гнусное предательство в подвиг возвеличивал. А сам, по сведениям разведчиков, уж и веру поменял на папскую, и жену взял другую в Литве, при живой ещё тогда тутошней, православной. Невесть отчего умерла она на днях, оставленная беглым мужем как хочет быть, в ужасе бедственного положения с сыном-отроком на попечение взятая какой-то дальней роднёй, запуганной не меньше. Все почти от