и вроде бы всех – их опричных тоже, однако это никто точно не считал, но слова о неравноправии в суде всё же раздавались. Что всякое дело поворачивается в пользу опричника, а не земского. Из Кремля же обратно, из Приказов, по народу, ширились сведения, будто царь ко всем челобитчикам нынче одинаково милостив, что не одни только опричные суд вершат по своей выгоде, как всюду кричат, а из земщины дознавателей довольно, и без боярского Думного суда ни одной казни и наказания не свершится, и обещано не оставить обиженных без ответа. И что снова по четвергам в урочные часы открыто заветное окно в дворцовых палатах, когда любой простолюдин, холоп и смерд последний волен свою неотложную просьбу до царского взора донести.

Недавно достроилась в камне Псково-Печерский монастырская крепость. И Кирилла-игумена, и Заболоцкого-зодчего, ныне инока, царь похвально наградил… Испытывая непрестанную с севера опасность, Иоанн повелел заложить и строить единым махом множество крепостей, отводящих новую границу с Литвой, как то: Козьян, Красный, Ситно, Сокол, Суша, Туровля, Усвят и Ула. Усвят божились завершить уже в июле, благо, недалёк он был от недавно отбитого у Литвы Озёрища, и помощи там хватало, да и крепости эти все закладывались деревянными. Каждая по отдельности была небольшою и с войском малочисленным, хоть и пушками предполагалось снабдить их, конечно. Басманов и Вяземский выражали некоторое сомнение, будет ли от такой постройки ощутимая польза, однако Иоанн посчитал этого достаточным, имея целью не столько отпор разбойничьим вылазкам литовцев по пограничью, сколько показать давнишним противникам, что почитает себя правомочным властелином всех тамошних предместий, и спорить тут больше не о чем. Стоило скорее выстроить с водных путей оборону главного – Полоцка – с юга и севера, а значит, Сокол, что по Наровской дороге, и Усвят завершиться обязаны были к осени, не позднее октября. Государю непрестанно теперь докладывали оттуда. «По-хорошему, так надобно и с запада тоже оградить», – гудел вполголоса Басманов, сетуя между слов на бесполезность, по его мнению, по старинке возводимых малых сих укреплений с крохотными отрядами внутри. Тут Иоанн заверил Басманова, что его умению многоопытному применение насущное есть, и воевода сразу после Пасхи отправился в Вологду с тайным поручением. Впрочем, такое шило ни в одном мешке не утаишь, по Москве трезвонили новые загадочные слухи: царь зачем-то затевает там преогромную стройку, и для этого на высоком правом берегу реки Вологды, не доходя крутого её поворота, свезено и сложено было к весне множество всякого разного припаса, мастеров и работных людей прибыло, а верховодит всему делу царский зодчий Размысл Петров. Заложенный прошлым апрелем самим царём Успенский каменный собор с колокольней оказывался теперь в середине обширного белокаменного стенового ограждения, не уступающего Кремлёвскому, а говорили, раза в два больше. Проверить порядок прислали не кого-нибудь, самого воеводу Басманова с опричной сотней. Очень скоро, не смотря на строгость соблюдения тайны, болтать стали, что царь замыслил переселить в Вологду если не всю Москву, то весь свой двор точно. Однако и опричный дворец на Неглинной вовсю строился. В хорошую погоду там работали даже ночами, из чего сразу же сделались слухи, что роют тайный ход, да не простой, а такой, по которому под землёй, всем невидимо, может пройти целый корабль иноземный с мачтами и парусами, и что государь так может покинуть столицу и очутиться как раз в гавани в Вологде, а там – и в Белом море, а никто и не узнает. Многие верили, боялись неслыханного непонятного, но возможного события вновь остаться без законного государя, но спорить тут было трудно – иначе зачем государю занадобилось водиться со всякими мастеровыми голландцами и прочими заморскими чертями и собирать их там, как заявляли некие знающие. «Бог ведает, – говорили, – что ещё царю похощется, но вот чтоб целый корабль – это едва ли, брешут; разве, скедия – то, пожалуй, да, пройдёт. Всё едино чудно!». Сбитые с толку, москвичи и прочие только головами качали и охали. По боярским же подворьям толковали означенное по-разному, но ожидали от затеи беспокойного государя чего-то недоброго. А вот Вологда, зато, радовалась, проча себе неслыханное прежде процветание. Довольно было и купечество.

Так же непрестанно стекались государю на суд вести бедственные… Мор попутал все начинания и вредил всей будущности несказанно. И это – после двух почти лет неурожая. Донесения ужасные, непрестанное в них «безживотие», «беденство», что ни день копились, как и решимость государя со всем справиться своей волей и помощью Божией.

Накануне вернулся из Вологды воевода Басманов со своей дружиной. Федька рад был обняться, давно не видались. Выглядел воевода порядком усталым и даже измотанным, и сразу по приезде, доложившись государю, занятому все дни с иерархами наедине, отправился к себе, и там отлёживался и отхаживался, вверенный заботам Буслаева. Федька отпросился с ним ненадолго.

По пути успели кратко переговорить о главном. Воевода заезжал в Елизарово, всего на одну ночь. Передал матушкино благословение Феденьке, ангелу ненаглядному, съедобные гостинцы, травные сборы от хворобы, как обычно, и Петькины каракули в придачу.

– «Раков тьма тьмущая, не переловить. Захар был с Сицкими, Фёдором и Иваном, и от них сватья и ещё две боярыни. Те с матушкой всё, а мы на реке. Шурины твои вроде не растяпы, хоть сперва чуждались, да на заводи разохотились, раками отобедать не побрезговали на костерке. Всё ж тебя (Вот сколько твердил ему, чтоб «жити» не ленился выводить!), Федя, не хватало очень…», – Федька усмехнулся светло, глубоко вздохнул, пробежав дальнейшее глазами.

Воевода глухо постанывал, разлегшись во всём чистом, после бани, и в ожидании скорого обеда, на лавке напротив, предавшись сильным и ловким рукам молодца-банщика.

– Ну и будет. Спасибо, Даня, поди отдыхать, только корец поближе пододвинь…

Парень забрал полотенца, поставил в головах воеводы обновлённый корец мятного кваса, поклонился и оставил их одних.

– Ой, Федя, вот же я пень старый, – там тебе ещё письмецо, особое, в суме, глянь, запечатанное и лентой перевитое. Лазоревой. Сватья передала… Эй, Митяй, жрать охота, давай садиться, что ли, иль засну на тощее брюхо! – оглушительно крикнул воевода в сени, откуда доносился звон и перестук посудный и чарующий крепкий чесночный дух простой добротной еды.

– Я после почитаю, – продолжив улыбаться необычайному в себе волнению, мягкому и приятному, Федька поднялся накинуть терлик и подать отцу охабень и домовые сапоги.

Вскоре все во дворе и в большом воеводском московском доме, тоже ополоснувшись и перекусив изрядно за общими длинными столами, завалились спать, и само солнце будто зависло и дремало, ровно в блаженном беспамятстве изливаясь с неба снаружи, заползая светлым янтарём