Даннинг лежал в постели, худой, как скелет, и в концеконцов, несомненно, мог бы отмереть от истощения, однако сейчас мне удалосьубедить Эзру, что очень немногие умирающие говорят на смертном одре так красивои гладко, и тем более я не слышал, чтобы кто-нибудь умирал, разговариваятерцинами, — даже самому Данте это вряд ли удалось бы. Эзра сказал, что Даннингвовсе не говорит терцинами, а я сказал, что, возможно, мне чудятся терцины,потому что, когда за мной пришли, я спал. В конце концов, после того как мыпровели ночь у постели Даннинга, ожидавшего смерти, им занялся врач, и его увезлив частную клинику, чтобы лечить от отравления опиумом. Эзра гарантировал оплатусчетов и убедил уж не знаю каких любителей поэзии помочь Даннингу. Мне же былопоручено только передать ему банку с опиумом в случае крайней необходимости.Всякое поручение Эзры было для меня священным, и я мог только надеяться, чтоокажусь достойным его доверия и сумею сообразить, когда именно наступит крайняянеобходимость. Она наступила в одно прекрасное воскресное утро: на лесопилкуявилась консьержка Эзры и прокричала в открытое окно, у которого я изучалпрограмму скачек: «Monsieur Dunning est montй sur le toit et refusecatйgoriquement de descendre».

То, что Даннинг взобрался на крышу студии и категорическиотказывается спуститься, показалось мне поистине выражением крайнейнеобходимости, и, отыскав банку с опиумом, я зашагал по улице рядом сконсьержкой, маленькой суетливой женщиной, которую все зто привело в сильноеволнение. — У мосье есть то, что нужно? — спросила она меня.

— О да, — сказал я. — Все будет хорошо.

— Мocьe Паунд всегда обо всем позаботится, — сказала она. —Он сама доброта.

— Совершенно верно, — сказал я. — Я вспоминаю о нем каждыйдень.

— Будем надеяться, что мосье Даннинг проявит благоразумие.

— У меня есть как раз то, что для этого требуется, — завериля ее.

Когда мы вошли во двор, консьержка сказала:

— Он уже спустился.

— Значит, он догадался, что я иду, — сказал я. Я поднялся понаружной лестнице, которая вела в комнату Даннинга, и постучал. Он открылдверь. Из-за отчаянной худобы он казался очень высоким. — Эзра просил меняпередать вам вот это, — сказал я и протянул ему банку. — Он сказал, что вызнаете, что это такое. Даннинг взял банку и поглядел на нее. Потом запустил еюв меня. Она попала мне не то в грудь, не то в плечо и покатилась по ступенькам.— Сукин сын, — сказал он. — Мразь.

— Эзра сказал, что вам это может понадобиться, — возразил я.

В ответ он швырнул в меня бутылкой из-под молока.

— Вы уверены, что вам это действительно не нужно? — спросиля. Он швырнул еще одну бутылку. Я повернулся, чтобы уйти, и он попал мне вспину еще одной бутылкой. Затем захлопнул дверь. Я подобрал банку, котораятолько слегка треснула, и сунул ее в карман. — По-видимому, подарок мосьеПаунда ему не нужен, — сказал я консьержке.

— Может быть, он теперь успокоится, — сказала она.

— Может быть, у него есть это лекарство, — сказал я.

— Бедный мосье Даннинг, — сказала она.

Любители поэзии, которых объединил Эзра, в конце концовпришли на помощь Даннингу. А мы с консьержкой так ничего и не смести сделать.Треснувшую банку, в которой якобы был опиум, я завернул в вощеную бумагу иаккуратно спрятал в старый сапог для верховой езды. Когда несколько лет спустямы с Ивеном Шипменом перевозили мои вещи из этой квартиры, банки в сапоге неоказалось. Не знаю, почему Даннинг швырял в меня бутылками из-под молока; бытьможет, он вспомнил мой скептицизм в ту ночь, когда умирал в первый раз, авозможно, это было просто безотчетное отвращение к моей личности. Но я хорошопомню, в какой восторг привела Ивена Шипмена фраза: «Monsieur Dunning est montйsur le toit et refuse catйgoriquement de descendre». Он усмотрел в ней что-тосимволическое. Не берусь судить. Быть может, Даннинг принял меня за носителяпорока или агента полиции. Я знаю только, что Эзра хотел оказать Даннингудобрую услугу, как оказывают многим другим людям, а мне всегда хотелось верить,что Даннинг действительно был таким хорошим поэтом, каким его считал Эзра. Нодля поэта он слишком метко швырял бутылки из-под молока. Впрочем, и Эзра,который был великим поэтом, прекрасно играл в теннис. Ивен Шипмен, который былочень хорошим поэтом, искренне равнодушным к тому, будут ли напечатаны егостихи, полагал, что разгадку этой тайны искать не следует. — Побольше бы намподлинных тайн, Хем, — сказал он мне как-то. —

Совершенно лишенный честолюбия писатель и по-настоящемухорошие неопубликованные стихи-вот чего нам сейчас не хватает больше всего.Есть еще, правда, такая проблема, как забота о хлебе насущном.

Мосье Даннинг влез на крышу и категорически отказываетсяспуститься (франц.).

Скотт Фицджеральд

Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы накрыльях бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем бабочка, и незаметил, как узор стерся и поблек. Позднее он понял, что крылья его повреждены,и понял, как они устроены, и научится думать, но летать больше не мог, потомучто любовь к полетам исчезла, а в памяти осталось только, как легко емулеталось когда-то…

Когда я познакомился со Скоттом Фицджеральдом, произошлонечто очень странное. С ним много бывало странного, но именно этот случайврезался мне в память. Скотт пришел в бар «Динго» на улице Деламбр, где я сиделс какими-то весьма малодостойными личностями, представился сам и представил намсвоего спутника-высокого, симпатичного человека, знаменитого бейсболиста ДанкаЧаплина. Я не следил за принстонским бейсболом и никогда не слышал о ДанкеЧаплине, но он держался очень мило, спокойно и приветливо и понравился мнегораздо больше, чем Скотт. В то время Скотт производил впечатление юнца скореесмазливого, чем красивого. Очень светлые волнистые волосы, высокий лоб,горящие, но добрые глаза и нежный ирландский рот с длинными губами-роткрасавицы, будь он женским. У него был точеный подбородок, красивые уши и почтибезупречно прямой нос. Лицо с таким носом едва ли можно было назвать смазливым,если бы не цвет лица, очень светлые волосы и форма рта. Этот рот рождал смутноебеспокойство, пока вы не узнавали Скотта поближе, а тогда беспокойствоусиливалось еще больше.