— Да, конечно, Хем. Давайте говорить о чем-нибудь другом,хорошо? На террасе, кроме нас, никого не было. Виски согрело нас обоих, хотя ябыл одет более по-осеннему, чем Ивен, так как вместо нижней рубашки на мне былсвитер, потом рубашка, а поверх нее-пуловер из синей шерсти, какие носятфранцузские моряки.

— Я все думаю о Достоевском, — сказал я. — Как может человекписать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать? —Едва ли дело в переводе, — сказал Ивен. — Толстой у Констанс Гарнетт пишетхорошо.

— Я знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать«Войну и мир» до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт. — Говорят,его можно сделать еще лучше, — сказал Ивен. — Я тоже так думаю, хоть и не знаюрусского. Но переводы мы с вами знаем. И все равно, это чертовски сильныйроман, по-моему, величайший на свете, и его можно перечитывать без конца.

— Да, — сказал я. — Но Достоевского перечитывать нельзя.Когда в Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было «Преступление инаказание», и все-таки я не смог его перечитать, хотя читать было нечего. Ячитал австрийские газеты и занимался немецким, пока мы не обнаружили какой-тороман Троллопа в издании Таухница.

— Бог да благословит Таухница, — сказал Ивен. Виски уже необжигало, и теперь, когда мы добавили еще воды, оно казалось просто слишкомкрепким.

— Достоевский был сукиным сыном, Хем, — продолжал Ивен. — Илучше всего у него получились сукины дети и святые. Святые у него великолепны.Очень плохо, что мы не можем его перечитывать. — Я собираюсь еще раз взяться за«Братьев Карамазовых». Возможно, дело не в нем, а во мне.

— Сначала все будет хорошо. И довольно долго. А потомначинаешь злиться, хоть это и великая книга.

— Что ж, нам повезло, когда мы читали ее в первый раз, и,может быть, появится более удачный перевод.

— Но не поддавайтесь соблазну, Хем.

— Не поддамся. Я постараюсь, чтобы это получилось само собой,тогда чем больше читаешь, тем лучше.

— Раз так, да поможет нам виски Жана, — сказал Ивен.

— У него из-за этого еще будут неприятности, — сказал я.

— Они уже начались, — сказал Ивен.

— Как так?

— Кафе переходит в другие руки, — сказал Ивен. — Новыевладельцы хотят иметь более богатую клиентуру и собираются устроить здесьамериканский бар. На официантов наденут белые куртки и велят сбрить усы.

— Андре и Жану? Не может быть.

— Не может, но будет.

— Жан носит усы всю жизнь. У него драгунские усы. Он служилв кавалерийском полку.

— И все-таки он их сбреет.

Я допил виски.

— Еще виски, мосье? — спросил Жан. — Виски, мосье Шилмен?Густые висячие усы были неотъемлемой частью его худого доброго лица, а из-подприлизанных волос на макушке поблескивала лысина. — Не надо, Жан, — сказал я. —Не рискуйте.

— Риска никакого нет, — сказал он нам вполголоca, — слишкомбольшая неразбериха. Entendu[35], мосье, — сказал он громко, прошел в кафе ивернулся с бутылкой виски, двумя стаканами, двумя десятифранковыми блюдцами ибутылкой сельтерской.

— Не надо, Жан, — сказал я.

Он поставил стакакы на блюдца, наполнил их почти до краев иунес бутылку с остатками виски в кафе. Мы с Ивеном подлили в стаканы немногосельтерской.

— Хорошо, что Достоевский не был знаком с Жаном, — сказалИвен. — Он мог бы спиться.

— А мы что будем делать?

— Пить, — сказал Ивен. — Это протест. Активный протест. Впонедельник, когда я утром пришел в «Лила» работать, Андре принес мнеbovril-чашку говяжьего бульона из кубиков. Он был кряжистый и белокурый,верхняя губа его, где прежде была щеточка усов, стала гладкой, как усвященника. На нем была белая куртка американского бармена. — А где Жан?

— Он работает завтра.

— Как он?

— Ему труднее примириться с этим. Всю войну он прослужил вдрагунском полку. У него Военный крест и Военная медаль. — Я не знал, что онбыл так тяжело ранен.

— Это не то. Он действительно был ранен, но Военная медаль унего другая. За храбрость.

— Скажите ему, что я спрашивал о нем.

— Непременно, — сказал Андре. — Надеюсь, он все жепримирится с этим.

— Пожалуйста, передайте ему привет и от мистера Шипмена. —Мистер Шипмен у него, — сказал Андре. — Они вместе работают у него в саду.

Последнее, что сказал мне Эзра перед тем, как покинуть улицуНотр-Дам-де-Шан и отправиться в Рапалло, было:

— Хем, держите эту баночку с опиумом у себя и не отдавайтеее Даннингу, пока она ему действительно не понадобится. Это была большая банкаиз-под кольдкрема, и, отвернув крышку, я увидел нечто темное и липкое, и пахлооно, как пахнет очень плохо очищенный опиум. По словам Эзры, он купил его уиндейского вождя на авеню Оперы близ Итальянского бульвара и заплатил дорого. Ярешил, что этот опиум был приобретен в старом баре «Дыра в стене», пристанищедезертиров и торговцев наркотиками во время первой мировой войны и после нее.Бар «Дыра в стене», чей красный фасад выходил на Итальянскую улицу, был оченьтесным заведением, немногим шире обыкновенного коридора. Одно время там былпотайной выход прямо в парижскую клоаку, по которой, говорят, можно былодобраться до катакомб. Даннинг-это Ральф Чивер Даннинг, поэт, куривший опиум изабывавший про еду. Когда он курил слишком много, он пил только молоко; а ещеон писал терцины, за что его и полюбил Эзра, находивший, впрочем, высокиедостоинства в его поэзии. Он жил с Эзрой на одном дворе, и за несколько недельдо своего отъезда из Парижа Эзра послал за мной, потому что Даннинг умирал.

«Даннинг умирает, — писал в записке Эзра. — Пожалуйста,приходите немедленно».