— Сядь-ка, матушка, послушай. Открылось мне:Степан это, и я его не виню. Сколько уж мне можно его век заедать. И так онпочитай двадцать лет безвылазно при мне состоит. От мечты отказался, талант вземлю зарыл, до сорока годов бобылем дожил. Я ведь на его неустанных трудахприживальствую. Без него давно бы мужнино состояние в дым обратила, при моей-тодурости, а он и сохранил, и преумножил. Только ведь тоже живой человек. Поди,думает: «Пожила, старуха, и будет, пора совесть знать». Это ему Поджио своимприездом голову вскружил, ясное дело. Степа мольберт с чердака достал, краскииз города привез, и глаза у него сделались какие-то другие. Что ж, я понимаю ине сужу… Хотя что же, мог бы и прямо сказать. Так, мол, и так, МарьяАфанасьевна, потрудился на вас достаточно, а теперь прошу отпустить меня. Но нескажет, не из таких. Стыдно. Проще старуху со свету сжить, чем перед нейнеблагодарным предстать. Я эту породу знаю, там и гордости, и страсти многонамешано… Ах нет, что ж я слепота такая! Не Степан это, Поджио! — И тянетсякверху, силится приподняться с подушек. — Степан, может, втайне и желает, чтобя поскорее издохла, но не станет он собачек безответных травить. А Поджиостанет! Для одной только забавы или хоть из дружбы, чтобы приятеля от кабалыосвободить! Развращенец он, бес! Он и к Наине подбирался, то картинки с нейрисовал, то фотографировал ее. И Степана он с глузду сбивает… Я давно примечаю,как он на меня волком зыркает. Он, он! Ишь, загостился-то, третий месяц уже. Авначале говорил «на месяцок». И не съедет, пока в гроб меня не вгонит!

В самом скором времени возникала и новаяубежденность, такая же незыблемая:

— Сытников! Это же страшный человек, емутолько барыши подавай, он за них черту душу продал. Не зря говорят, что он наденьгах женился, а после жену отравил. И причина известна, по какой я емупоперек дороги стала! Горяевская пустошь! Давно он ко мне подкатывается, чтобему уступила, хочет там пристань торговую поставить — больно место удобное. А ясказала, не продам. Будет он мне баржами своими вид поганить! Но этот от своегоне отступится. У него закон такой: всё непременно должно по его быть. Иначе емуи жизнь не в жизнь. Жену уморил и меня уморить хочет! Как меня не станет,Петька с Наинкой не то что пустошь, всё ему тут продадут, а сами хвост в руки ив столицы-заграницы. Так Донату прямой резон меня скорей на тот светспровадить. Только вот им всем, — тянула старуха вверх вяло сложенный кукиш. —Я третьего дня не зря духовную сызнова переделала, всё как есть отписалаангличанке. Попугать их хотела, а теперь так и оставлю. Я им нехороша стала,так у них Джаннетка за барыню будет. Попляшут тогда.

Сначала Пелагия выслушивала путаные речибольной очень внимательно, сопоставляла с собственными соображениями инаблюдениями, но каждая новая гипотеза была диковинней предыдущих.

Последняя и вовсе оказалась за пределамиздравого рассудка.

— Киря Краснов, — отчеканила МарьяАфанасьевна, едва Таня в очередной раз привела монахиню в спальню. — Хитрый,бестия, а дурачка ломает. Он ведь что сюда каждый день таскается? Денег ему отменя надо. Осенью имение у него с молотка пойдет, со всеми расчудеснымителеграфами. Он говорит: «Я тогда умру». И умрет, непременно умрет. Куда емубез Красновки деваться? Ходит ноет. Дай ему полторы тысячи проценты заплатить.А я сказала: не дам. Давала уже, и не раз. Хватит. Так он мне отомстить решил.Верно, думает: я умру, так и ты, ведьма старая, жить не будешь.

Пелагия стала увещевать страждущую — чтобы кразуму вернуть и еще из-за того, что не приведи Господь и вправду умрет, агрешно покидать свет в таком ожесточении:

— Марья Афанасьевна, так, может, одолжитьКириллу Нифонтовичу, он и успокоится? Что уж вам эти полторы тысячи рублей? Натот свет не унесете, там деньги не пригодятся.

Этот простой довод на Татищеву подействовал.

— Да-да, — пробормотала она, глядя на спящегоЗакусая, и ее воспаленный взгляд смягчился. — Зачем мне, всё равно мисс Риглидостанется. Я дам ему. Пусть еще годик покуролесит. Я ему две тысячи дам.

— Да и с духовной нехорошо, — продолжилаинокиня, ободренная успехом. — Мисс Ригли, конечно, особа достойная, но хорошоли это будет по отношению к Петру Георгиевичу и Наине Георгиевне? Ведь они невиноваты, что вы их в праздности воспитали и никакому делу не научили. Они жебез наследства по миру пойдут. И перед Степаном Трофимовичем вам на том светесовестно будет. Вон он сколько лет на вас потратил, все лучшие годы. И сами выговорили, что он много увеличил ваше состояние. Не грех ли?

— Грех, матушка, — жалким голосом призналаТатищева. — Ваша правда. Погорячилась я. Не только ведь внуков наделить нужно,есть и иные родственники. Эй, Таня! Позовите-ка ее… Таня, пускай пошлют в городк Коршу. Хочу, чтоб приехал завещание переделывать.

* * *

В промежутках между вызовами в генеральшинуспальню Пелагия по большей части гуляла в парке. Немало времени провела вдощатой будке, расположенной неподалеку от обрыва. Здесь, выкрашенные в синийцвет, лежали мотыги, лопаты, пилы, грабли, тяпки и прочие садовые инструментыиз Герасимова арсенала. Именно отсюда неведомый злодей и взял топор. Пелагиябрала с пола и терла в пальцах засохшие комочки земли, ползала на корточкахвокруг домика, но никаких зацепок не обнаружила. Будка не запиралась, топор могвзять кто угодно, и следов ни снаружи, ни внутри не обнаружилось. Оставалосьтолько ждать, что будет дальше.

За два дня исходила весь парк вдоль и поперек.Наткнулась и на знаменитый английский газон — квадратик аккуратно подстриженнойтравки, на которой и вправду недавно кто-то изрядно потоптался, но упругиестебельки уже начали распрямляться, и было видно, что скоро очаг цивилизациивосстановится во всей своей красе. Отсюда было рукой подать до Реки, дул свежийветерок, а рядом с газоном качала еще зелеными, но уже неживыми веточкамитонкая, подвядающая осинка. Монахиня наведывалась сюда часто сидела в белойбеседке над высокой кручей, довязывала поясок для сестры Емилии и подолгузастывала, глядя на широкую Реку, на небо, на заливные луга дальнего берега. Хорошобыло и бродить по лужайкам, по заросшим тропам, где воздух звенел пчелинымгудом и шелестел листвой.

Но покой был мнимый, не истинный, инокинячувствовала в наэлектризованном дроздовском воздухе смятение и слышала некийзвон, будто кто-то терзал тонкую, до предела натянутую струну. Дажеудивительно, как это в первый день усадьба предстала перед ней чуть ли неЭдемским садом. Пелагия ни за кем нарочно не подсматривала и не подслушивала,однако то и дело становилась невольной свидетельницей каких-то малопонятныхсцен и озадаченной наблюдательницей туманных взаимоотношений между здешнимижителями. Очевидно, и нервический разговор, обрывок которого она случайноуслышала из своего окна, был здесь совершенно в порядке вещей.