После бани, распаренные и умиротворенные, неспеша шли по вечерней прохладе: мокрые волосы туго обтянуты платками (у Танибелым, у монахини черным). Помыли и Закусая, невзирая на тявканье и визг.Теперь он стал еще белее, и короткая шерстка топорщилась, как пух у утенка.

Возле конюшни стояла запыленная черная карета.Угрюмый чернобородый мужик в грязной черкеске и круглой войлочной шапочкераспрягал вороных коней.

Таня схватила Пелагию за локоть, обмирающимголосом выдохнула:

— Приехали… Господин Бубенцов приехали.

А сама, будто привороженная, смотрела наазиата, заводившего лошадь в конюшню.

Пелагия вспомнила угрозу Кирилла Нифонтовича ипосмотрела на свою спутницу повнимательней. Лицо у той сделалось неподвижным исловно бы сонным, зрачки расширились, полные розовые губы приоткрылись.

Черкес коротко взглянул на женщин. Непоздоровался, не кивнул — повел в поводу второго коня.

Таня медленно подошла к нему, поклонилась,тихо сказала:

— Здравствуйте, Мурад Джураевич. Снова к нам?

Он не ответил. Стоял, хмуро смотрел в сторону,наматывая на широкое мохнатое запястье узорную уздечку. Потом вернулся ккарете, стал обметать пыль.

Таня потянулась за ним.

— Устали с дороги? Молочка холодного нехотите? Или кваску?

Черкес не обернулся, даже плечом не повел.

Пелагия только вздохнула, покачала головой,пошла дальше.

— Одежа у вас вон вся грязная, — донесся сзадиТанин голос. — Сняли бы, я постираю. К завтрему высохнет. Вы ночевать будете?

Молчание.

У входа в дом Пелагия оглянулась и увидела,что бубенцовский кучер, всё такой же пасмурный, идет к раскрытым воротамконюшни, ведя Таню за руку — точь-в-точь как перед тем вел лошадь. Девушкапослушно переступала быстрыми, мелкими шажками, а за ней так же покорно тащилсяна поводке Закусай.

* * *

Перед генеральшиной спальней смиренно стоялседой, но, впрочем, не старый еще мужчина с сильно мятым, улыбчивым лицом, внаглухо застегнутом черном сюртуке и черных же драдедамовых брючках, до блескавытертых на коленях. В длинных, сцепленных чуть не на середине ляжек руках ондержал пухлый молитвенник.

— Благословите, матушка! — вскричал он тонкимголосом, едва завидев Пелагию, и преградил ей путь. — Аз есмь Тихон ЕремеевСпасенный, червь недостойный. Позвольте ручку вашу святую поцеловать. — И ужпотянулся своей ухватистой длиннопалой пятерней, но Пелагия спрятала руки заспину.

— Нам не положено, — сказала она, разглядываясмиренника. — И устав воспрещает.

— Ну тогда без ручки, просто осените крестнымзнамением, — легко согласился Спасенный. — Мне и то благостно будет. Неоткажите, ибо сказано: «Не возгнушайся греховных язв моих, помажи их елееммилости твоея».

Получив благословение, поклонился в пояс,однако с дороги не ушел.

— Вы ведь, верно, и есть сестра Пелагия,посланница пречестнейшего и преосвященнейшего владыки Митрофания? Извещен, чтовселены в каморку, мною прежде занимаемую, и очень тому рад, потому что вижуистинно достойную особу. Сам же размещен во флигеле, среди рабов иприслужников, и как бы речено мне: изыди из места сего, бо недостоин те бытиздесь. Не ропщу и повинуюсь, памятуя слова пророка: «Аще гонят вы во граде,бегайте в другий».

— Что же вы к Марье Афанасьевне не войдете? —спросила монахиня, смущенная услышанным.

— Не смею, — кротко молвил Спасенный. — Ведаю,что вид мой сей благородной боярыне отвратителен, да и почтенный начальник мойВладимир Львович Бубенцов велел ожидать здесь, у врат чертога. Позвольте яперед вами дверку распахну.

Он наконец посторонился, открывая передПелагией створку, и все-таки исхитрился ткнуться мокрыми губами в руку.

В комнате возле кровати сидел тонкий, изящныйгосподин, покачивая перекинутой через колено ногой с маленькой и узкой ступней.Он оглянулся на звук, но, увидев, что это монахиня, тут же снова обернулся клежащей и продолжил прерванную речь:

— …Как только узнал, тетенька, что вы еще пущерасхворались, бросил к дьяволу все государственные дела и к вам. Корш мнесказал, стряпчий. Он собирается быть к вам завтра с утра. Ну, что это выраскисать вздумали? Право, стыд. Я-то вас собрался замуж выдавать, уж и женихаприсмотрел, тишайшего старичка. Не пикнет, будет у вас по струнке ходить.

Поразительно — в ответ раздался слабый, ноявственный смешок.

— Ну тебя, Володя. Что за старичок-то? Поди,плохонький какой-нибудь?

«Тебя»? «Володя»? Пелагия не верила своимушам.

— Очень даже не плохонький, — засмеялсяБубенцов, блеснув белыми зубами. — И тоже генерал, вроде покойного дяденьки.Вот такущие усы, грудь колесом, а как пойдет мазурку скакать — не остановишь.

— Да ты всё врешь, — дребезжаще рассмеяласьМарья Афанасьевна и тут же зашлась в приступе кашля, долго не могла отдышаться.— …Ох, проказник. Нарочно выдумываешь, чтоб меня, старуху, развлечь. И вправду,вроде полегче стало.

Присутствие Бубенцова явно шло больной воблаго — она даже не спросила Пелагию, где Закусай.

Получалось, что зловредный инспектор, прокоторого Пелагия слышала столько скверного, в том числе и от самого владыки,вовсе не такой уж сатана. Монахиня нашла, что Владимир Львович, пожалуй, ейнравится: легкий человек, веселый и собою хорош, особенно когда улыбается.

Пусть еще посидит с Марьей Афанасьевной,отвлечет ее от черных мыслей.

Бубенцов стал препотешно описывать, какСпасенный агитирует дикого Мурада за христианский крест в ущерб магометанскомуполумесяцу, и Пелагия тихонько попятилась к выходу, чтоб не мешать.

Толкнула дверь, и та стукнулась о что-тонежесткое, тут же подавшееся назад. В коридоре, согнувшись пополам,раскорячился Тихон Иеремеевич. Подслушивал!

— Грешен, матушка, грешен в суелюбопытствии, —пробормотал он, потирая ушибленный лоб. — Зело уязвлен и постыжен. Удаляюсь.

Два соглядатая под одной крышей — не много либудет, подумала сестра Пелагия, глядя ему вслед.

* * *