— Объясню. За последние дни я разобрался в васполучше, чем за все месяцы, что таскаюсь сюда из-за ваших черных глаз. Вижу,что ошибался. В супруги вы мне не годны, да вам и самим ни к чему. Я человек неболтливый, но прямой, без обиняков. Из своих чувств я секрета от вас не делал,но и не навязывался. Давал вам время понять, что кроме меня для вас настоящейпары здесь нет. Степан Трофимович — фантазер, да и скучен, вы с вашимхарактером от него через полгода или в петлю полезете, или в разврат пуститесь.Поджио — так, разве что для забавы пригоден. Вы ведь его всерьез и непринимали, да? Мелочь человечишко, пустышка. А теперь еще это новое вашеувлечение. Я, собственно, не возражаю. Порезвитесь, я подожду, пока у вас блажьпройдет. Только на сей раз с огнем играете, этот господин огромные зубищиимеет. Да только вы ему ни к чему, у него иной интерес. Сейчас вы не в себе,вам мои слова — одна докука, а всё же послушайте Доната Сытникова. Я каккаменная стена, и опереться можно, и спрятаться. Об одном прошу: как лопнет вашпрожект, не кидайтесь головой в омут. Жалко этакой красоты. Лучше пожалуйте комне. В жены вас теперь не возьму, не резон, а в любовницы — со всей моейохотой. Вы глазами-то не высверкивайте, а слушайте, я дело говорю. Любовницейвам приятнее и ловчее будет — ни хозяйственных забот, ни детородства, апересудов вы не побоитесь. Да и какие, помилуй Бог, пересуды. Я теперь замыслилглавную контору в Одессу перенести. Тесно мне на Реке, на морские пути выхожу.Одесса — город веселый, южный, свободных нравов. Кем захотите стать, тем истанете. Хотите — картины пишите, лучших учителей найду, не Аркашке вашемучета. А хотите — театр вам подарю. Сами будете выбирать, какие пьесы ставить,любых актеров нанимайте, хоть из Петербурга, и все лучшие роли будут ваши. Уменя денег на всё хватит. А человек я хороший, надежный и не истасканный, какваш избранник. Вот вам и весь мой сказ.

Наина Георгиевна эту немыслимую речь дослушаладо самого конца, ни разу не перебила. Правда и то, что перебивать такого, какСытников, не всякий и решился бы — очень уж солидный был человек.

Но когда он замолчал, барышня засмеялась.Негромко, но так странно, что у Пелагии пробежал мороз по коже.

— Знаете, Донат Абрамыч, если мой, как вывыражаетесь, «прожект» и в самом деле лопнет, я уж лучше в омут, чем с вами. Датолько не лопнет. У меня билет есть выигрышный. Тут такие бездны, что духзахватывает. Хватит мне куклой быть тряпичной, которую вы все друг у друга налоскуты рвете. Сама буду свою судьбу за хвост держать! И не только свою. Еслижить — так сполна. Не рабой, а хозяйкой!

Снова скрипнула кожа — это поднялся Сытников.

— О чем вы толкуете, не пойму. Вижу только, нев себе вы. Потому ухожу, а над моим словом подумайте, Оно твердое.

Открылась и закрылась дверь, но НаинаГеоргиевна ушла не сразу. Минут пять, а то и долее до слуха Пелагии доносилисьбезутешные, полные самого горького отчаяния всхлипы и сосредоточенное шмыганиеносом. Потом раздался шепот — не то злой, не то страстный. Монахиняприслушалась и разобрала повторенное не раз и не два:

— Ну и пусть исчадие, пусть, пусть, пусть. Всеравно…

Когда уже можно стало, Пелагия вышла в коридор,отправилась в свою комнату. На ходу озабоченно качала головой. Всё шепот изголовы не шел.

* * *

Но до комнаты монахиня не дошла, встретила подороге Таню. Горничная несла в одной руке узелок, другой тянула на поводкеупирающегося всеми четырьмя лапами Закусая.

— Матушка, — обрадовалась она. — Не желаете сомной? Марья Афанасьевна уснули, так я в баньку собралась, с утра протоплена.Помоетесь, я с песиком побуду. А после вы его покараулите. Очень выручите. Что,уж мне и в мыльню с ним? И так житья нет от ирода слюнявого.

Пелагия ласково улыбнулась девушке,согласилась. В бане по крайней мере подслушивать и подглядывать не за кем.

Банька стояла позади дома — приземистаяизбушка из янтарных сосновых бревен с крохотными оконцами под самой крышей,пузатая труба сочилась белым дымом.

— Мойтесь, я посижу, — сказала инокиня вмаленьком чистом предбаннике, опустилась на лавку и взяла щенка на руки.

— Вот спасибочко вам, так выручили, таквыручили, а то все бегаешь-бегаешь, употела вся, а ни помыться, ни на речку сбегать,зачастила Таня, проворно раздеваясь и распуская стянутые в узел русые волосы.

Пелагия залюбовалась ее точеной смуглойфигурой. Просто Артемида, владычица лесная, не хватает только колчана сострелами через плечо.

Едва Таня исчезла за дощатой дверью мыльни,снаружи раздался легкий стук.

— Танюша, Танечка, — зашептал в самую двернующель мужской голос. Отвори, душенька. Я знаю, ты там. Видел, как с узелком шла.

Никак Краснов? Пелагия в некотором смятениивскочила, зашуршав рясой.

— Слышу, как платьишком шуршишь. Не надевайего, оставайся как есть. Отвори мне, никто не увидит. Что тебе, жалко? Неубудет же. А я в твою честь стишок сложил. Вот послушай-ка:

Как тучка, влагою полна, Мечтает дождикомизлиться, Как желтоликая Луна К Земле в объятия стремится, Так я, алкая и горя,На Таню нежную взираю И вздуть прелестницу мечтаю Еще с седьмого декабря.

Видишь, и число запомнил, когда мы с тобой насанях катались. С того самого дня тебя и полюбил. Хватит от меня бегать,Танюшенька. Ведь Петр Георгиевич про тебя стихов слагать не станет. Открой, а?

Ухажер застыл, прислушиваясь, а черезполминуты продолжил уже с угрозой:

— Да открывай же, вертихвостка, а то я ПетруГеоргиевичу расскажу, как ты давеча с Черкесом-то. Я видел! Сразу перестанет навы называть. И Марье Афанасьевне скажу, а она тебя, гулящую, со двора взашей.Открой, говорю!

Пелагия рывком распахнула дверь, сложила рукина груди.

Кирилл Нифонтович, в белой толстовке исоломенной шляпе, так и замер на пороге с широко разведенными руками, и губысложены сердечком в предвкушении поцелуя. Голубые глазки растерянно захлопали.

— Ой, матушка, это вы… Что ж вы сразу-то несказали? Посмеяться решили?

— Над иными и посмеяться не грех, — суровоответила Пелагия.

Краснов сверкнул взглядом, в котором неосталось и следа обычной детской наивности. Повернулся, нырнул за угол баньки ибыл таков.

И впрямь гнездо аспидов, подумала сестраПелагия.

* * *