Но Татищева признаков паралича не выказывала,а наоборот, рывком вскинула руку и указала пальцем куда-то инокине за спину.

Пелагия обернулась и увидела, что к лестницеиз сада, оставляя на земле алый след, ползет Закидай. Из белой бугристой головыпса торчал крепко засевший топорик, почему-то выкрашенный синим, так что всяэта бело-сине-красная гамма в точности повторяла цвета российского флага.

Закидай полз из последних сил, высунув язык иглядя в одну точку туда, где застыла охваченная ужасом Марья Афанасьевна. Нескулил, не повизгивал, просто полз. У самой веранды силы его иссякли, онткнулся башкой в нижнюю ступеньку, два раза дернулся и замер.

Татищева зашелестела платьем, кренясь набок, ипрежде чем сестра Пелагия успела ее подхватить, повалилась на пол — головастарухи сочно стукнулась о сосновые доски. Лишившийся колыбели Закусай мягкимбелым мячиком покатился по веранде и жалобно тявкнул спросонья.

Удара доктор не обнаружил, но и обнадеживатьне стал. Сказал, нервная горячка, медицинская наука тут ничего поделать неможет. Бывает, что и совершенно здоровый человек от потрясения в считанные часысгорает, а тут преклонные лета, и сердце, и истерический склад натуры. Навопрос, что же все-таки делать, чем лечить, подумав, ответил странно:«Отвлекать и радовать».

А чем ее отвлечешь, если она все время толькооб одном говорит? Чем порадуешь, если у нее из глаз беспрестанно слезы текут?Да еще никого из близких к себе не подпускает, кричит: «Все вы убийцы!» Уехалдоктор, взяв за визит положенную мзду, и на семейном совете было решено проситьсестру Пелагию взять на себя духовную опеку над болящей. Тем более что и сама МарьяАфанасьевна, не желавшая видеть ни внуков, ни соседей, ни даже управляющего,про монахиню всё время спрашивала и требовала «ее к себе в спальню чуть некаждый час.

Пелагия шла на зов, садилась подле изголовья итерпеливо выслушивала лихорадочные речи генеральши. Шторы в комнате былизадвинуты, на столике горела лампа под зеленым абажуром, пахло анисом и мятнымилепешками. Татищева то всхлипывала, то испуганно вжималась в подушку, то вдругвпадала в ярость, но это, впрочем, ненадолго, потому как долго гневаться сил унее уже не было. Почти постоянно под боком у нее лежал Закусай, которого МарьяАфанасьевна гладила, называла «сироткой» и закармливала шоколадом. Бедняжкасовсем истомился от неподвижности и время от времени устраивал бунт с лаем ивизгом. Тогда Таня брала его на поводок и уводила погулять, однако все время,пока они отсутствовали, хозяйка тревожилась и поминутно взглядывала на большиенастенные часы.

Пелагия, конечно, жалела страдалицу, но в тоже время и удивлялась, откуда в слабом, еле ворочающем языком человеке столькозлобы.

Марья Афанасьевна говорила, целуя Закусая всморщенную мордочку:

— Насколько же собаки лучше людей!Прислушиваясь к голосам, смутно доносившимся откуда-то из глубин дома,ненавидяще шипела:

— Не дом, а гнездо аспидов.

Или же просто, уставившись на руки инокини,проворно постукивавшие спицами, кривилась.

— Что это вы, матушка, вяжете? Гадость какая.Немедленно выбросьте.

Однако неприятнее всего были приступыподозрительности, охватывавшей генеральшу по нескольку раз на дню. Тогда-топрислуга и кидалась разыскивать сестру Пелагию. Находили ее у себя в комнате,или в библиотеке, или в парке и доставляли к Марье Афанасьевне, а та ужесъежилась вся, забилась под одеяло — видно только испуганно блестящие глаза — ишепчет:

— Я поняла, это Петька, больше некому! Он меняненавидит, извести хочет! Его ведь здесь насильно держат, я за него передисправником отчитываюсь. Он меня «бенкендорфом» обзывал и еще по-всякому. Онэто, он, телиановское отродье! Во всем я ему помеха. Хотел деревенскихребятишек учить, я не дала, потому что ничему хорошему он не научит. Денег тожене даю — нигилистам своим отошлет. А тут еще совсем с ума съехал, удумал наТаньке моей жениться. Это на горничной-то! «Вы, говорит, бабушка, не смейте ейтыкать, вы в ней должны человека увидеть». Хорошо выйдет, а? Если мой внук надворовой вертихвостке женится! Ладно бы еще любил ее без памяти, всякое бывает,так нет. Это у него идея — себя на алтарь положить, чтобы из полуграмотнойдевки просвещенную женщину сделать. «Великие дела, говорит, для великих людей,а я человек маленький, и дело мое будет маленькое, но зато хорошее. Если каждыйиз нас хоть одного кого-то счастливым сделает, так уже его жизнь не впустуюпрошла». Я ему: «Не сделаешь ты девку счастливой без любви, хоть озолоти еевсю, хоть все на свете книжки ей вслух прочитай. Зачем Таньке голову морочишь?Я уж ей и жениха присмотрела, Прасолова сынка, в самый раз ей будет. А ты в неетолько ненужную амбицию поселяешь, хочешь, чтоб она всю жизнь несбывшимсямаялась». И ведь, что самое-то стыдное, даже не спит с ней, такой малахольный!Я чай, если б похаживал к ней по ночам, быстро бы перебесился и в ум вошел. Нучто вы на меня, матушка, с укоризной-то глядите? Я жизнь прожила, знаю, чтоговорю.

А час спустя у ней в голове было уже другое:

— Нет, это Наинка. Взбесилась от томления. Яэту натуру отлично знаю, сама такая была. Помню, как станет невтерпеж до жизнидорваться, так и задушила бы родителей своими руками, только бы на волю.Особенно когда семнадцати лет сдуру в приходского попа влюбилась. Красивый онбыл, молодой, с бархатным голосом. Чуть не сбежала с ним, хорошопапенька-покойник перехватил, выдрал как следует да в чулан запер. Вот и Наинкавтрескалась в кого-нибудь, вон их сколько вокруг нее кружит, кобелей. И бабкаей уже помеха, счастью ее мешает. Выбрала себе кого-нибудь, на кого я ни вжизнь не соглашусь, знает это и решилась через мой труп своего добиться. Онаэто может, такой характер. Ах, Наинка, Наинка, я ли тебя не любила, я ли тебевсю душу не отдала… Закусаенька мой, ангел мой белокрыленький, один ты меня непредашь. Ведь не предашь, мой сладенький?

Потом, некое время спустя, Пелагия заставалаМарью Афанасьевну в самоотверженном умиротворении. Всхлипывая от собственногоблагородства, генеральша говорила: