На третий день, утром, Пелагия медленно бреланаугад через кусты, жмурясь от просеянного сквозь листву солнечного света, ивдруг увидала впереди полянку, а на ней, спиной к кустам, — Ширяева и Поджио.Оба в широкополых шляпах, полотняных балахонах, с этюдниками. Окликать нестала, чтоб не отрывать от творчества, а посмотреть было любопытно, особеннопосле того, что говорили накануне про дарование Степана Трофимовича.

Сестра привстала на цыпочки, высунувшись из-зазарослей малины. Увидела, что у Аркадия Сергеевича на бумаге акварелью набросанстарый дуб, что высился на противоположном конце поляны, и удивительно похож —прямо заглядение. Работа Степана Трофимовича, увы, разочаровала. Краски былинабросаны невпопад, кое-как: то ли дуб, то ли какой-то леший с непомернобольшой растрепанной головищей, и кистью Ширяев водил чудно, будто дурака валял— мазнет не целя, потом еще и еще. Поджио, тот выписывал меленько, с тщанием.Монахине его творение понравилось гораздо больше. Только смотреть на него былоскучно — мазню Степана Трофимовича разглядывать оказалось куда интересней. Вцелом же сцена выглядела умилительно: старые товарищи предаются любимому делу идаже не разговаривают промеж собой, потому что им и так все ясно про искусствои друг про друга.

Внезапно Ширяев взмахнул рукой размашистейобычного, и с кисти на эскиз полетела россыпь зеленых клякс.

— Это невыносимо! — вскричал СтепанТрофимович, оборотясь к приятелю. — Притворяться, обсуждать игру света и тени,говорить про природу в то время, как я тебя ненавижу! Не-на-ви-жу!

И Поджио развернулся к нему так же резко, такчто старые товарищи вдруг сделались похожи на петухов перед схваткой.

Пелагия обмерла и испуганно присела накорточки. Стыд-то какой, если застигнут черницу за подглядыванием.

Дальше не смотрела, а слушала — поневоле,боялась зашуршать, если попятится.

— Ты был с Наиной? (Это Степан Трофимович.)Признайся, был?!

Слово «был» прозвучало с особым смыслом, откоторого Пелагия покраснела и очень пожалела, что из любопытства сунуласьсмотреть на эскизы.

— Таких вопросов не задают и признаний неделают, — в тон Ширяеву ответил Аркадий Сергеевич. — Это не твое дело.

Степан Трофимович задохнулся:

— Ты разрушитель, ты дьявол! Ты всёзагрязняешь и оскверняешь самим своим дыханием! Я столько лет люблю ее. Мыговорили, мечтали. Я обещал ей, что когда… когда буду свободен, увезу ее вМоскву. Она станет актрисой, я снова займусь живописью, и мы узнаем, что такоесчастье. Но она больше не хочет быть актрисой!

— Зато теперь она хочет стать художницей, —снасмешничал Поджио. — Во всяком случае, еще недавно хотела. Чего она хочетсейчас, я не знаю.

Ширяев не слушал, выкрикивая бессвязное, но,видно, наболевшее:

— Ты негодяй. Ты даже ее не любишь. Если блюбил, мне было бы больно, но я бы терпел. А ты просто от скуки!

Раздался шум, треск раздираемой ткани. Пелагияраздвинула руками кусты, боясь, не дойдет ли до смертоубийства. Было близко ктому: Степан Трофимович схватил Аркадия Сергеевича обеими руками за ворот.

— Да, от скуки, — прохрипел тот придушеннымголосом. — Сначала. А теперь я потерял голову. Я ей больше не нужен. Еще неделюназад она умоляла меня увезти ее в Париж, говорила про студию в мансарде свидом на бульвар Капуцинов, про закаты над Сеной. И вдруг всё переменилось. Онастала холодна, непонятна. И я схожу с ума. Вчера… вчера я сказал ей: «Отлично,едем. Всё к черту. Пусть Париж, мансарда, бульвар — всё как ты хочешь». Пусти,дышать нечем.

Ширяев разжал пальцы, спросил с мукой:

— И что она?

— Расхохоталась. Я… я стал сам не свой. Яугрожал ей. Мне есть чем… Тебе это знать не нужно. После узнаешь, уж все равнобудет. Поджио неприятно засмеялся. — О, я превосходно понимаю, в чем там дело.Мы с тобой, Степа, больше не валируемся, выпущены в отставку без пенсиона.Нашлась фигура поинтересней. Но я не позволю обращаться с собой как с сопливымгимназистом! Если б она знала, какие женщины валялись у моих ног! Я растопчу еев грязи! Я заставлю ее уехать со мной!

— Мерзавец, ты не смеешь ей угрожать. Я раздавлютебя, как червяка!

С этими словами Степан Трофимович сноваухватил бывшего однокашника за горло, и уже куда основательней, чем прежде.Мольберты полетели наземь, а мужчины, сцепившись, рухнули в густую траву.

— Господи, Господи, не допусти, — тихонькозапричитала сестра Пелагия, вскочила на ноги, ибо шороха при данныхобстоятельствах можно было не опасаться, отбежала шагов на двадцать изакричала:

— Закуса-ай! Это ты там шумишь? Противныймальчишка! Снова сбежал!

Возня на поляне сразу прекратилась. Пелагиятуда не пошла — зачем конфузить людей, а еще немножко покричала, потопала вкустах и удалилась. Довольно того, что петухи эти опомнились и в человеческийоблик вернулись. А то далеко ли до греха.

Решила по парку больше не ходить, тихонькопосидеть в библиотеке.

И надо же, угодила из огня да в полымя.

* * *

Только устроилась в пустой просторной комнатес высокими шкафами, сплошь в уютных золотых корешках, только забралась с ногамив огромное кожаное кресло и раскрыла вкусно пахнущий стариной том Паскалевых«Lettres provinciales», как скрипнула дверь и кто-то вошел — за высокой спинкойне видно, кто именно.

— Здесь и объяснимся, — раздался спокойный,уверенный голос Сытникова. — В вашем доме в библиотеку редко кто заглядывает,не потревожат.

Пелагия хотела кашлянуть или высунуться, но неуспела. Другой голос (то была Наина Георгиевна) произнес слова, после которыхобнаружить себя означало бы только поставить всех в неловкое положение:

— Снова руку и сердце будете предлагать, ДонатАбрамыч?

Как она всех тут приворожила-то, покачалаголовой Пелагия, пожалев степенного, хладнокровного промышленника, которому,судя по насмешливости вопроса, рассчитывать на взаимность не приходилось.

— Нет-с, — все так же спокойно произнесСытников. Скрипнула кожа очевидно, сели на диван. — Теперь могу предложитьтолько сердце.

— Как прикажете вас понимать?