— Хороший, чистая сосна. Без малого три тысячидесятин, только далеконько, в верховьях Ветлуги. Немалые деньги содрал,тридцать пять тысяч. Ну да ничего, я тому лесу дам лет пять-десять подрасти,туда как раз и узкоколейку протянут, а потом возьму на нем верных тысяч триста.Но не о том речь. С Вонифатьевым сынок был, занятный мальчуган. Пока мы с егопапенькой, как у нас заведено, сходились, расходились, плевали, сновасходились, прежде чем по рукам ударить, я мальчонку этого, чтоб не скучал, вбиблиотеку посадил с яблоками и пряниками. Заглядываю, не уснул ли — а он мойучебник по электромоторам читает (я из Москвы недавно выписал, интересуюсь).Удивился, спрашиваю — тебе зачем? А он мне: вырасту, дяденька, и через лесдорогу электрическую пущу. Просеку рубить и рельсы класть — это долго и дорого.Я, говорит, столбы крепкие поставлю и по ним подвесные вагонетки погоню.Дешевле выйдет, быстрей и удобней. А вы с Бубенцовым говорите дикари…

— Закидай! — вскинулась вдруг МарьяАфанасьевна, заполошно всплеснув руками. — Закидаюшка! Где Закидай? Что-то яего давно не вижу!

Все заозирались по сторонам, а сестра Пелагиязаглянула и под стол. Бульдога на террасе не было. Маленький Закусай, раскинувлапы, мирно сопел подле пустой миски, а вот его родитель куда-то запропастился.

— В сад сбежал, — констатировала мисс Ригли. —Нехорошо. Опять какой-нибудь дряни нажрется. Генеральша схватилась за сердце.

— Ой, что же это… Господи… — И истошнозакричала: — Закидаюшка! Где ты!?

Пелагия с изумлением увидела, что из глазТатищевой катятся крупные истеричные слезы. Хозяйка Дроздовки попыталасьподняться, да не смогла мешком осела в соломенное кресло.

— Милые, хорошие… — забормотала она. — Идите,бегите… Сыщите его. Герасим! Ах, ну скорей же! Уйди ты, Таня, со своимикаплями. Беги со всеми, ищи. Капли мне вон матушка даст, она все равно парка незнает… Найдите мне его!

Вмиг терраса опустела — все, даже строптиваямисс Ригли и своенравная Наина Георгиевна, бросились разыскивать беглеца.Остались лишь всхлипывающая Марья Афанасьевна да сестра Пелагия.

— Двадцать мало, лейте тридцать… Трясущейсярукой Татищева взяла стакан с сердечными каплями, выпила.

— Дайте мне Закусая! — потребовала она и,приняв щенка, прижала к груди теплое сонное тельце.

Закусай приоткрыл было глазки, тоненькотявкнул, но просыпаться передумал. Немного побарахтался, забираясь генеральшепоглубже под увесистый бюст, и затих.

Из-за деревьев доносились голоса и смехперекликающихся между собой искателей, которые разбрелись по обширному парку, анесчастная Марья Афанасьевна сидела ни жива ни мертва и все говорила, говорила,словно пыталась отогнать словами тревогу.

— …Ах, матушка, вы не смотрите, что у меня тутполон дом народу, я ведь, в сущности, страшно одинока, меня по-настоящему и нелюбит никто, кроме моих деточек.

— Разве этого мало? — утешительно молвилаПелагия. — Такие прекрасные молодые люди.

— Вы про Петра с Наиной? А я про моих собачек.Петр с Наиной что… Я им только помеха. Детей моих всех Господь прибрал. Дольшевсех Полиночка, младшая, зажилась, но и ей век выпал недолгий. Умерла родами,когда Наина появилась. Славная она была, живая, сердцем горячая, а по-женскидура дурой, вот и Наина в нее. Выскочила Полиночка замуж против нашей с АполлонНиколаичем воли за паршивого грузинского князька, который только и умел, чтопыль в глаза пускать. Я с ними и знаться не хотела, но когда Полиночкапреставилась, сироток пожалела. Выкупила их и к себе забрала.

Пелагия удивилась:

— Как это выкупили?

Генеральша пренебрежительно махнула рукой:

— Очень просто. Пообещала папаше ихнему, чтооплачу его долги, если бумагу мне напишет, что никогда более к сыну и дочери неподойдет.

— И подписал?

— А куда ему деваться было? Или подписывать,или в яму садиться.

— Так ни разу и не объявился?

— Отчего же. Лет пятнадцать тому прислал мнеслезное моление. Не о встрече с детьми молил — о денежном вспомоществовании. Апосле, сказывают, вовсе в Америку уехал. Жив ли, нет ли, неизвестно. Ноподпортил-таки мне внуков своей петушиной кровью. Петя вырос никчемником,недотепой. Из лицея выгнали за проказы. Из университета отчислили за крамолу.Насилу вымолила через министра, чтоб мне его под опеку выслали, а то хотелипрямо в Сибирь. Мальчик-то он добрый, чувствительный, да уж больно того… глуп.И характера нет, ни к какому делу не годен. Пробует Степан Трофимычу помогать,да только проку от него, как от монашки приплоду.

Пелагия закашлялась, давая понять, что находитсравнение неудачным, но Марье Афанасьевне подобные тонкости были недоступны.Она с мукой в голосе воскликнула:

— Господи, да что же они так долго? Уж неслучилось ли чего…

— А что Наина Георгиевна? — спросила Пелагия,желая отвлечь Татищеву от беспокойных мыслей.

— В мать, — отрезала хозяйка. — Такая жеблажная, только еще от князька страсть к фасону унаследовала. Раньше слово былодля этого хорошее, русское — суебесие. То актеркой хотела стать, всё монологидекламировала, то вдруг в художницы ее повело, а теперь вообще не поймешь чтонесет — заговариваться стала. Сама я виновата, много баловала ее девчонкой.Жалела, что маленькая, что сирота. И на Полиночку сильно похожа была… Что,ведут?!

Она приподнялась на кресле, прислушалась иснова села.

— Нет, показалось… Что с ними будет, как помру— бог весть. Вся надежда на Степана. Честный он, верный, порядочный. Вот быНаине какого мужа надо, и любит он ее, я вижу, да разве она понимает, что вмужчинах ценить надо? Степа — воспитанник наш. Вырос здесь, поехал в Академиюна художника учиться, а тут Аполлон Николаевич преставился. Так Степан, хоть имальчишка еще был, учебу бросил, вернулся в Дроздовку, взял в руки хозяйство иведет дело так, что мне вся губерния завидует. А ведь не по сердцу ему этозанятие, я вижу. Но ничего, не ропщет, потому что долг понимает… Виновата яперед ним, грешница. Повздорила позавчера и с ним, и с внуками, из-за Загуляяне в себе была. Переделала духовную, теперь вот самой совестно…

Пелагия открыла было рот спросить, что заизменения сделаны в завещании, но прикусила язык, ибо с Марьей Афанасьевнойпроисходило нечто диковинное.

Генеральша разинула рот, выпучила глаза,складки ниже подбородка заходили мелкими волнами.

Удар, испугалась монахиня. И очень просто —при такой дебелости далеко ли до апоплексии.