Ресторан почти полон. Рикардо Рейс останавливается в дверях,и мэтр, устремившись навстречу, ведет его к столику: Прошу вас, сеньордοктор, за ваш столик, он уже знает, где тот предпочитает сидеть, труднодаже себе представить, на что похожа была бы наша жизнь без этого и всех прочихритуалов — миром господу помолимся, к торжественному маршу, пополуротно! — иРикардо Рейс садится, разворачивает и кладет на колени салфетку, и, как человекблаговоспитанный, если оглядывает тех, кто сидит вокруг, то делает этонезаметно, а если видит знакомых, то здоровается, а знаком он с этой вот супружескойчетой и с этим господином, здесь-то он с ними и познакомился, знает он также инотариуса Сампайо с дочерью Марсендой, да они его не узнают, отец смотрит нанего отсутствующим взглядом, словно роясь в памяти, но не наклоняется к дочери,не говорит ей: Поклонись доктору Рикардо Рейсу, вон тому, кто только что вошел,нет, это она минуту назад поглядела на него поверх рукава официанта, и побледному лицу словно пробежал легчайший ветерок и выступил слабенький румянец —всего лишь знак того, что она его узнала: Узнала наконец, подумал Рикардо Рейси громче, чем нужно, осведомился, чем нынче угостит его Рамон. Может быть,именно поэтому вскинул на него глаза нотариус Сампайо, нет-нет, за две секундыдо этого Марсенда шепнула отцу: Видишь, тот господин сидел здесь же, когда мы впоследний раз приезжали, и само собой разумеется, что нотариус Сампайо, вставаяиз-за стола, чуть заметно наклонит голову, а Марсенда тоже поклонится, но ещеболее сдержанно, правила хорошего тона строги и не терпят нарушений, в ответРикардо Рейсу придется слегка привстать, и надо обладать шестым чувством, чтобысоразмерить эти почти неуловимые тонкости, ибо приветствие и ответ на негодолжны находиться в полном равновесии, но все прошло настолько безупречно, чтомы можем дать благоприятный прогноз развития этих только что завязавшихсяотношений, отец с дочерью уже ушли и, должно быть, направляются в гостиную, нонет — поднимаются к себе, а чуть позже нотариус выйдет из отеля: вероятно,совершит прогулку, хотя погода и не располагает к этому, Марсенда рано ложится,вагонная тряска очень утомляет ее. Когда Рикардо Рейс войдет в гостиную, тамбудет лишь несколько мрачных фигур — кто листает газеты, кто просто зевает, арадио тихонько журчит португальскими песенками из последнего ревю, такимипронзительно-визгливыми, что не спасает и приглушенный звук. То ли от тусклогосвета, то ли от хмурых лиц зеркало напоминает аквариум, и Рикардо Рейсу,пересекающему гостиную из конца в конец — главное не поворачиваться спиной ибежать, чуть выйдя за дверь — кажется, что он движется в этой зеленоватойглубине, словно по дну океана, между обломками кораблей и телами утопленников,о, как бы выплыть, выбраться наружу, на поверхность, на воздух. Он меланхоличноподнимается в свой холодный номер: отчего же эти маленькие препятствия так егоогорчают? что ему до этих людей из Коимбры, раз в месяц приезжающих в Лиссабон;этот врач не ищет себе пациентов, этому поэту не нужны музы-вдохновительницы,этот мужчина не ищет себе невесту и в Португалию он вернулся не за тем, чтобыжениться, да опять же и разница в возрасте, в данном случае — -весьмазначительная. Мысли эти принадлежат не Рикардо Рейсу и даже не одному из техбесчисленных, кто обитает в нем: мысли существуют сами по себе, разворачиваясьвиток за витком, а он лишь с легким недоумением следит, как разматывается этанить, ведущая его по неведомым стезям и коридорам туда, где стоит девушка вподвенечном платье, которая не может держать букет, потому что когда пройдутони вокруг аналоя и по ковровой дорожке под звуки свадебного марша направятся квыходу, правая ее рука будет занята его рукой. Как видим, Рикардо Рейс уже взялбразды мышления, сам правит своими мыслями, пользуясь ими, чтобы вышутить себясамого: и свадебный марш, и ковровая дорожка — суть игра воображения, а разигра, то, значит, предназначена она для развлечения, не так ли? — а теперь,чтобы столь лирическая история завершилась счастливым концом, он, свершивподвиг клинициста, вложит букет Марсенде в левую руку, и та удержит его безвсякой посторонней помощи, и вот теперь пусть исчезнут алтарь и священник,смолкнет музыка, сгинут в дыму и пыли гости заодно с новобрачным: врач вылечилбольную, все прочее должно быть творением поэта. В оду, написанную алкеевойстрофой, не уместятся все те романтические эпизоды, которые мы намеревалисьпродемонстрировать, если, впрочем, нужда в этом еще не отпала, ибо не столь ужредки случаи, когда написанное опровергается тем, что было прожито, испытано насамом деле и что могло бы послужить для него источником. А потому неспрашивайте поэта, что чувствовал он, о чем думал, не вынуждайте его изъяснятьсловами, из чего он делает стихи. Случись такое — и всякое вдохновение какрукой снимет.

Минула ночь, Лидия не спустилась к нему, нотариус Сампайоворотился поздно, Фернандо Пессоа обретается неведомо где. Потом пришел день,Лидия унесла гладить костюм, Марсенда с отцом вышли из отеля: К врачу пошли, нафизиоцарапию, объясняет, перевирая ученое слово, управляющий Сальвадор, аРикардо Рейс впервые задумался вот над какой несообразностью: зачем возитьпациентку в Лиссабон из Коимбры, где такое количество и разнообразие врачей,где можно получить любое лечение, какие угодно процедуры — ультрафиолет,например, — их так широко применяют, но ей, пожалуй, мало от них будет толку, иэти сомнения одолевают Рикардо Рейса, пока он спускается по Шиадо, чтобыприобрести себе билет в Национальный Театр, но отвлекается от них при видетого, сколько людей в трауре встречается ему — дамы под вуалью, черные галстукии печальный вид у мужчин, а у некоторых изъявление скорби простерлось докреповой ленты на шляпе, ах да, сегодня же похороны английского короля ГеоргаV, нашего давнего союзника. Несмотря на официально объявленный траур, спектакльне отменили, что ж поделаешь, жизнь продолжается. Кассир продал ему билет впартер и сообщил: Сегодня вечером будут рыбаки. Какие рыбаки? — удивилсяРикардо Рейс и сразу же понял, что допустил непростительную ошибку, кассир,омрачив чело и интонацию, ответил: Из Назаре, разумеется, еще бы не разумелось,кому ж и быть в театре, как не тем, про кого пьеса, и что делать в театрерыбакам из Капарисы, к примеру, или же из Повоа, впрочем, в появлении этих,назарейских, смысла не больше — им оплатили дорогу в оба конца, предоставятночлег, чтобы народ мог поучаствовать в таинстве художественного творчества,предметом коего он в данном случае является, выделят представителей, мужчин иженщин: В Лиссабон! в Лиссабон! увидим тамошнее море, надо же, волны наподмостках сцены прямо как настоящие, любопытно поглядеть, как г-жа ПальмираБастос будет изображать тетушку Жертрудес, а г-жа Амелия — Марию, а г-жаЛаланда — Розу, и все они вместе — представлять нашу жизнь, ну, а раз уж всеравно будем в столице, используем такую возможность, попросим правительство,пусть ради всего святого построит нам причал, ибо нужда в нем великая и давняя— с тех самых пор, как впервые вышел в море корабль. Рикардо Рейс целый деньбродил по окрестным кафе, любовался тем, как споро подвигаются работы пореконструкции театра «Эдем», скоро уж леса снимут, пусть все знают, чтоЛиссабон растет и хорошеет, ибо торжество прогресса неостановимо, и скоро будетничем не хуже крупнейших европейских городов, а иначе и быть не может, потомучто он — столица империи. Ужинать в отеле Рикардо Рейс не стал, а зашел тудалишь переодеться — пиджак и брюки, равно как и жилет, аккуратнейшим образомвисели на вешалке, и не было на них ни морщинки, ни складочки, поистинечудотворны руки любящей — да простится нам это преувеличение, ибо нет и неможет быть любви в происходящем по ночам между горничной и постояльцем, поэтоми женщиной, которую по чистой случайности зовут Лидия, как и героиню его од,которой повезло все же меньше, потому что из этой Лидии, в отличие от Лидиитой, не исторгнуть ни стонов, ни бессвязного шепота страсти — все бы ей сидетьна берегу ручья, все бы ей слушать: Страх пред судьбою мрачит мою душу. Он съелбифштекс в кафе «Мартиньо», что на площади Россио, посмотрел, как спорятигроки, как треснутый слоновой кости шар скользит и вьется по сукну бильярда —чудесен и блажен язык наш, который, чем больше выкручивают его и ломают, тембольше способен сказать — а потом, поскольку уже пора было отправляться втеатр, вышел и вошел, затесавшись между двух многочисленных семей, ибо нехотел, чтобы его заметили раньше, чем он сам не выберет для этого подходящуюминуту, и одному Богу известно, какими стратегическими расчетами он при этомруководствовался. Не останавливаясь, проходит он через фойе, котороекогда-нибудь мы будем называть атриумом или вестибюлем, если к тому времени неприлетит из другого языка другое слово, означающее то же самое или нечтобольшее или ничего не значащее вовсе, как например, какой-нибудь hall, которыйв наших португальских устах делается загадочно ал[20], хорошо хоть, не гол, акапельдинер по левому проходу доводит его до седьмого ряда: Вот ваше место,сеньор, рядом с этой дамой — уймись, воображение, «с дамой», сказалкапельдинер, с дамой, а не с барышней, ибо служитель национального театра,подвигнутый на это классиками и современниками, изъясняться обязан отчетливо иобозначения употреблять точные, да, действительно, есть в этом зале и Марсенда,но она сидит тремя рядами ближе к сцене, справа, то есть совсем даже не рядом,до такой степени не рядом, что может и вовсе не заметить меня. Она сидит справаот отца и хорошо еще, что когда обращается и слегка поворачивает к нему голову,становится виден ее профиль, удлиненное лицо — или это так кажется из-зараспущенных волос? — и правую руку, движениями которой она подкрепляет произносимое,идет ли речь о том, что сказал ей врач, или о предстоящем спектакле: А ктотакой этот Алфредо Кортес? — отец же мало что может ей рассказать, он два годаназад был на «Гладиаторах», и ему не очень понравилось, а эта пьесазаинтересовала его тем, что она — про народные обычаи, и скоро мы узнаем, в чемтам дело и что из этого выйдет. Этот предполагаемый разговор был прерванраздавшимся наверху стуком опускаемых сидений, непривычным и негромким говором,заставившим всех зрителей партера обернуться и поднять головы — это в ложувторого яруса вошли рыбаки из Назаре, севшие в первом ряду, чтобы зрителивидели их, а они — сцену, и были они в национальных костюмах и, может быть,даже босиком, но снизу не разглядишь. Кто-то зааплодировал, прочие снисходительноподдержали, а Рикардо Рейс в раздражении и досаде сжал кулаки — вот она,щепетильность плебейского аристократизма, сказали бы мы, но в данном случаедело не в нем, это всего лишь вопрос чувствительности и стыдливости, ибоРикардо Рейсу эти рукоплескания представляются как минимум неприличными.