Москва, 1918

Больничный день продолжался как обычно. Вечером доставили пожилуюженщину со сложными переломами, разрывами мягких тканей, глубокими ссадинами исотрясением мозга. Она провалилась сквозь пол собственной комнаты на нижнийэтаж. Зимой топила печку сначала паркетом, потом отковыривала по щепочке отдеревянных перекрытий, обдирала дранку. Весной застелила страшные дырыгазетами, жила, и ничего, спокойно ходила по комнате. А тут вдруг остаткиперекрытия не выдержали, рухнули под ногами хозяйки.

Она страшно кричала, дралась, проклинала большевиков,которые довели ее до этого, повторяла:

– Господи, покарай злодеев, Господи, пусть они все в адугорят!

Молодой фельдшер, из новых, громко рыгнул, погрозил ейпальцем:

– Бога нетути, мамаша, отменили его декретом, ныне у насторжество диетического матерьялизьма.

«Как странно, – думал профессор, – когда материализмторжествует, материальный мир сразу рушится. Митинги голодного не накормят,воззвания замерзшего не согреют, а этого пьяного фельдшера надо гнать в шею,сейчас шприц уронит, разобьет, вон, как руки трясутся. Диетическийматерьялизьм. Диалектическая тухлая селедка. Господи, как же я устал».

Не хватало гипса. Бинтов вообще не было. Бинтовали тряпками,они рвались под руками. Из-за шума Михаил Владимирович не сразу расслышал, какего окликнули. Фельдшер тронул за плечо. В дверном проеме маячила фигура вчерной коже.

«Я не попрощался с Таней, даже не предупредил ее», – подумалМихаил Владимирович.

Впрочем, чекист был один, обратился «товарищ Свешников»,терпеливо ждал за дверью, пока Михаил Владимирович мылся, переодевался, и потомдаже подал пиджак, как старорежимный швейцар.

В вестибюле их догнала Таня. Она молча окинула взглядомчекиста, быстро оценила обстановку, вздохнула, обняла отца, поцеловала ипрошептала на ухо:

– Что бы ни случилось, я с тобой. Я тебя люблю.

Автомобиль ждал у ворот. Возле него курил молодой человек.Темно-серая английская тройка, идеальный пробор, гладкое, нежно-розовое лицо,умные ледяные глаза.

– Профессор, мое почтение, – он улыбнулся, сверкнув золотымклыком. – Выглядите усталым. Досталось вам сегодня?

– Здравствуйте, Петя, – Михаил Владимирович кивнулприветливо, но на улыбку не ответил и руки спрятал в карманы пиджака, чтобыизбежать рукопожатия.

Петя как будто не заметил этого, бросил окурок, вежливооткрыл дверцу, пригласил садиться на заднее сиденье.

Петр Николаевич Степаненко когда-то был студентом-медиком,слушал в Московском университете лекции Михаила Владимировича, потом бросил учебуи стал профессиональным революционером. Теперь, учитывая заслуги передреволюцией, его назначили крупным красным чиновником, заместителем наркомаздравоохранения товарища Семашко.

– Кто? – тихо спросил профессор, когда машина тронулась.

Петя склонился к его уху и, обдавая запахом французскогоодеколона, прошептал:

– Товарищ Кудияров. Опять слабость, тошнота, тупая боль вжелудке, руки немеют.

– Обе руки?

– В том-то и дело, что теперь обе, а заодно и ноги. – Петятяжело вздохнул, прикусил губу. – На той неделе у него был доктор Осипов,надувал щеки, твердил про отдых, свежий воздух, диету. Прописал пирамидон ибром. Толку никакого. Григорий Всеволодович никому не верит, просил васпривезти.

– Я польщен, – кивнул Михаил Владимирович.

В автомобиле профессора укачало. Он откинулся на мягкуюспинку сиденья.

– Тяжело в больнице, – сочувственно заметил Петя, – грязь,гнусь, грубость. Скажите честно, зачем вам это нужно? Что вы хотите доказать икому?

– Петя, пожалуйста, мы потом об этом поговорим. Я правдаочень устал.

– А, кстати, вы обедали?

– Нет еще. Спасибо.

– Понял, – кивнул Петя с лучезарной улыбкой.

Через пятнадцать минут автомобиль свернул на Воздвиженку,заехал во двор и остановился. Михаил Владимирович вспомнил, что первый этаждома еще недавно занимал ресторан «Гавр». Теперь со стороны улицы не было нивхода, ни вывески. Двор оказался странно чистым. Чекист выпрыгнул изавтомобиля, постучал в неприметную дверь условным стуком. Такой же кожаныйчекист открыл, впустил.

И тут начались чудеса. Явился ресторанный лакей во фраке, сбелыми пышными бакенбардами, поклонился, проводил по чистому коридору внебольшую комнату, в отдельный кабинет «Гавра», где стол был накрыт белойскатертью, у стола стояли кресла с гобеленовыми подушками.

От запахов у Михаила Владимировича закружилась голова икомок застрял в горле. Они с Петей были вдвоем за столом. Заместитель наркомараскинулся в кресле, закурил ароматную папироску, стал тихо беседовать слакеем, который согнулся перед ним вдвое и кивал своей седой головой такусердно, что бакенбарды трепетали, словно крылья бабочки-капустницы.

Михаил Владимирович не слышал, о чем они говорили. Отслабости у него звенело в ушах. В последний раз он ел рано утром, проклятую,несъедобную ржаную кашу, разваренные старые зерна, которые проглотить можно,только запивая кипятком. А сейчас был вечер, и целый день он провел на ногах,среди криков, стонов, боли, подлости и постоянного страха. Именно страхизматывал больше всего, высасывал силы.

– Михаил Владимирович, – тихо позвал Петя, – ешьте, остынет.

Профессор ничего не ответил. Он мгновенно заснул на стуле,неудобно склонив голову набок. Ему снился изумительный сон. Снилась полнаятарелка горячих наваристых щей, с большим куском мягкой волокнистой говядины.Валил пар от тарелки, и только лишь от запаха можно было стать сытым и сильным.

– Но я не могу один, – сонно пробормотал МихаилВладимирович, – у меня дети голодные, и внук, и старушка няня.

Он открыл глаза. Тарелка щей стояла перед ним. Вкусныйгорячий пар, кусок говядины, все было реальным. В серебряной корзинке подсалфеткой лежали толстые ломти белого хлеба, а в хрустальной вазочке прозрачноалела икра.

– Один не можете. Понимаю, – улыбнулся Петя, намазывая икруна хлеб, – но ведь все от вас зависит. Что стоит согласиться на нашепредложение? Подумайте, я не тороплю. А сейчас все-таки ешьте, а то выпостоянно засыпаете от слабости. Я должен доставить вас к товарищу Кудияровубодрым и свежим.

Лакей подал жареную курицу с рисом. Петя после щей и трехбольших бутербродов с икрой спокойно умял свою порцию, а Михаил Владимирович несмог притронуться к ней. Он с болью глядел на толстое куриное бедро взолотистой корочке, на белый рассыпчатый рис и вдруг, покраснев, быстропрошептал: