Владимир отмахнулся:

– Тихо, юстинианы. Когда, говоришь, рухнет?

– Завтра к полудню. Но выехать надо с рассветом. А то ираньше.

На востоке от виднокрая вверх по куполу уверенно поднимался,словно сок по дереву, нежно-розовый румянец. Перед ним отступала широкаясветлая полоса, а под ее натиском только на западной половине неба еще цариланочь с затухающими звездами.

Кони бодро выбежали со двора, порывались пуститься вскачь,разогреться в холодном утре. Владимир велел ехать шагом: по тесным улицам Киеванавстречу уже потянулись первые телеги с горшками, свежезабитыми тушами коров.

За князем ехали, покачиваясь в седлах, Претич сдружинниками. Пятеро молодых, крепких, все еще зевали, протирали глаза, больновнезапно воевода поднял и бросил в седла, а Претич раздраженно покрикивал:

– Вы витязи или где? Вы в походе или кто?.. Быстрее, не тозамерзнете!

Чейман опять мучился, труден славянский язык, но надоосваивать: отец требует верной и преданной службы киевскому князю, ведь скочевой жизнью печенегов уже покончено…

Владимир с ехидной усмешкой заметил, но смолчал, что воеводавзял самых молодых. Из кожи вон полезут, только бы показать себя, да ипокрикивать проще, не огрызаются.

Претич взял бы и больше народу, но Владимир не дал, но всеже воевода был счастлив, все-таки солнце встретит не в постели, а как подобаетмужчине: в чистом поле и с мечом в руке. Ехал надменный, но веселый,покрикивал на селян, что торопливо прижимали телеги к домам, давая дорогу,одному встреченному вознице велел наставительно:

– Дед, застегни ширинку!

– Когда в доме покойник, – смиренно ответилстарик, – ворота не закрываются…

Претич с презрением отвернулся. Этот ныне старик ему всыновья годится, а уже скукожился, спешит на покой. Настоящие мужчины в постелине умирают!

Сзади всех ехал на толстом, как вол, коне Белоян. Он явилсяк князю раньше всех, да не один: с ним робко переминался с ноги на ногу молодойпарняга поперек себя шире, налитый звериной силой, лохматый, чем-тонапоминающий одичалого медведя. Потом Владимир вспомнил рассказы о некоемМедведко, которого баба родила после зимовки в берлоге. Медведь сгреб ееосенью, а весной баба явилась уже брюхатая. Ребенок родился волосатым, но потомволосы повыпадали, научился говорить, жить по-людски, но что-то зверячье в немпросматривалось… Белоян взял его в помощники, и парнишка привязался к нему какк родному отцу.

Сейчас Медведко сидел позади всех на смирной толстой коняге,а Белоян поторапливал князя и дружинников, он так часто запрокидывал голову кнебу, что не заметил, как конь повернул назад, решив досмотреть сны в тепломстойле. Трава блестела, вся в крупных каплях росы, видно было, как из-за кустовс испугом и любопытством смотрят мавки, мелькнула волосатая спина, нодружинники ехали с гомоном, свистом, а потом заревели могучими голосамипоходную песнь, и нечисть попряталась, устрашенная блеском железа.

Уже в полуверсте от городских ворот Киева начинался свирепыйдремучий лес. Он пробовал подступать и ближе, но молодую поросль нещадновырубали горожане. И себе на дрова, и князь строго следит, дабы подпокровом зелени враг не подобрался к городским стенам незамеченным. Молодойлесок и кустарник рубили, жгли, траву вытаптывали и тоже жгли. Но дальшеподнималась черная стена злого леса, где даже в разгар лета холодно, ибо корнитянут ледяную воду из глубин земли, охлаждают стволы и сбрасывают ее паром слистьев. Под ногами пружинит толстый слой прошлогодних перепрелых листьев, подним прогибается мясистый зеленый мох, а под мхом затаились толстые, как свиньи,корни, только не розовые, а мертвенно-белые, склизкие, страшные, не видевшиесолнца. Иные прорывают мох, вздыбливаются страшными петлями, готовые ухватитьзазевавшегося зверя или птицу, но не могут их чары выстоять перед стреламиСварога, застыли корни недвижимо, потемнели, стали цвета старых веток, толькокрепость сохранили непомерную…

Мужики ездили в лес под охраной княжьей дружины. Больнозверя много лютого, лешие за каждым деревом, мавки среди веток, исчезники,чугайстыри, все берегут свой лес, рубить не дают, приходится одним рубить,другим отстреливаться, а то и мечами помахать.

Лес брали на стену вокруг города, на терема, дома, сараи, ау деревьев в три обхвата и больше, которые не срубить, не увезти, подрубываликору, обдирали на высоту своего роста, чтобы за год-другой начало сохнуть, апотом и спалить можно… Глядишь, еще пядь земли отвоюют у дремучего опасноголеса.

Волхв помалкивал, Владимир впервые за много дней дышалвольно, свежий воздух врывался в грудь как горный поток, что падает с высоты.Киев с его мелочными дрязгами позади…

Ехали весело, горланили песни. На берегу Днепра увиделидевок, те полоскали белье. Дорожка шла в трех шагах, а смешливые девки, завидярослых удальцов на могучих конях, принялись с утроенной старательностьюполоскать белье, наклоняясь так низко, что богатыри мычали от муки, а глаза ихвыпучивались как у раков.

Претич прикрикнул строго, дружинники проехали, но оборачивались,показывали знаками, что пусть дождутся, вот-вот поедут назад, а тогда уже безкняжеской удавки на шее… Пошли вздохи, шуточки, рассказы, как и когда комуудалось затащить какую на сеновал, в лесок, запрыгнуть в постель к боярскойжене…

Лишь двое из богатырей, заметил Владимир, вежливо улыбались,но как воды в рот набрали. Один – Чейман, другой – Олекса. Ну, насчетОлексы Владимир знал. Храбрый витязь, внучатый племяш самого Претича, отважныйи красивый, еще умелец игры в тавлеи, певец и танцор. Дружинники, дажераспалившись рассказами, его, однако, в разговор не завлекали. Уже знали, такихразговоров избегает, а то и просто встает из-за стола. И не одна боярскаядочь промочила горькими слезами подушку, не понимая, почему так холоден этотсамый красивый и статный из киевских богатырей. И было бы дело всоперницах, стало бы понятно. И понятно, что делать. Извела бы ее, змеюподколодную, тварь поганую, зелья бы подсыпала или порчу навела, и всего-тоделов… Но он вовсе на женщин не смотрит!

А сам Олекса видел, как мучительно медленно поднимаетсяпо небу оранжевое солнце, еще не усталое от дневных трудов. Еще мучительнеепотянется долгий день, зато ночью снова возникнет в его комнате некая дева… илимолодая женщина. Но ставни плотно закрыты, свеча погашена, в полной тьме онпочувствует только жаркое упругое тело, женские руки его ласкают, и голосшепчет ласковые слова, он хватает ее жадно, но на все уговоры мягкий женскийголос отвечает: нельзя ему видеть ее лицо. Не потому, что безобразна, но нельзясмертному зреть…

В первый раз его пробрал холод, потом сразу бросило вжар. Слышал от старых людей, что в давние времена боги опускались к людям ижили среди них, но смертным нельзя было зреть их лица. В самом деле,нельзя вообразить, чтобы у простой женщины было такое жаркое тело, чтобы онгорел и не сгорал, а утром, когда она исчезнет, мучительно и страстно ждалприхода ночи…