Заночевали в маленькой веси в просторном доме войта. Самоговойта с семьей дружинники вытолкали в шею еще до прибытия знатных гостей. Пообещалипосадить на кол, ежели покажется на глаза.

Анна расширенными глазами смотрела на простые деревянныелавки, на глиняную посуду, удивлялась даже деревянным кадкам, будто бысеребряную посуду должны иметь все простолюдины.

Под утро были разбужены злыми голосами, звоном железа.Владимир мгновенно ухватил меч, бросился к окну. Из-за ставень доносиласьбрань, он узнал голоса Кременя и Мальфреда. Им отвечал сильный требовательныйголос, от которого сердце Владимира дрогнуло в радостном предчувствии.

Анна, выглядывая как зверек из-под вороха шкур, спросилашепотом:

– Кто там?

– Спи, – сказал он нежно.

– Там… опасность?

– Кажется, нет. Я сейчас посмотрю.

Она вскрикнула в страхе:

– Нет, не ходи!

Вместо ответа он отодвинул засовы, распахнул дверь. На звездномфоны маячили громадные фигуры, пыхтели, будто молча боролись. Владимир крикнулвластно:

– Всем застыть! Что за шум?

В ответ прозвучали злые голоса дружинников:

– Княже, прости! Дурак какой-то настырный!

– Лезет и лезет!

– Сбить ему рога, что ли?

– Ага, собьешь! Здоровый бугай, да еще вдруг в самомделе в друзьях князя ходит!

И, покрывая их голоса, раздался мощный голос сильногочеловека, уверенного в своей власти поступать так, как он желает:

– Кто там похваляется сбить рога? Покажись!

Владимир вскрикнул, еще не веря себе:

– Олаф? Ты, леший?

Расталкивая дружинников, что повисли на нем как злые псы, изтемноты выдвинулась громадная фигура. Еще издали раскинула руки, Владимиршагнул, обнялись, долго хлопали друг друга по плечам. Владимир выбивал дорожнуюпыль, а Олаф, это был он, остатки сна из великого князя, также великого архонтаи великого кагана, а ныне еще и императора, по-восточноримски – базилевса.

– Откуда ты взялся? – спросил наконец Владимир.

Олаф, все такой же красивый и уверенный, блеснул в широкойусмешке белыми зубами:

– Возвращаюсь, как и ты. Насточертело! Ты прав, империяуже трещит по швам, а наши земли – непочатый край. Там работы и работы… А чтоможет быть лучше для настоящих мужчин?

– Верно, – согласился Владимир. – Пойдем вхату. Там одна твоя знакомая. Чего такой шум поднялся?

– А я не поверил, что в этой избе – ты. Помню, тывсегда вставал засветло. И меня, змей поганый, силком поднимал! Это я запомнил…

Последние слова произнес угрожающе и с детской обидой.Дружинники загоготали. Владимир с неловкостью пожал плечами. Да, солнце ужепроснулось, вон ширится светлая полоска над виднокраем. Самое время ехать тем,кто не желает в зной глотать едучую дорожную пыль.

В доме Владимир кивнул в сторону стола. Олаф с облегчениемсел, вытянул ноги.

– В Царьграде я услышал, – объяснил он, – чтотебе удалось осуществить свою мечту! Анну завоевал отвагой и мечом, силойвырвал у базилевсов! Это достойный путь мужчины. Я тогда как раз вернулся спограничной войны с арабами… Без тебя скучновато, ты ведь всегда в разные бедывлезал, а когда и Анну увезли, я увидел, как мне не хватает того, что тыназывал пустяковой услугой! Да, как-то пусто без твоих писем, которые я тайкомпередавал Анне. Во дворце не поверили, когда я объявил, что покидаю их блистательнуюстрану и возвращаюсь в свою северную, где только холодное море и голые скалы…

За дверью во внутреннюю половину послышался шорох, скрипложа. Олаф понимающе улыбнулся, понизил голос:

– К тому же мне прислали весть…

– Ну-ну, говори.

– Мой отец, которого я так не любил, тяжело ранен.Возраст дает ли знать, яд ли попал в раны, но ему становится все хуже. Он ужене выходит из дому, а сейчас, наверное, и не встает…

Он опустил голову. Лицо помрачнело, искривилось. Владимир судивлением и сочувствием увидел, как в уголке левого глаза скопилась влага,прорвала запруду и побежала струйкой по щеке.

– Я люблю отца, – сказал Олаф шепотом. – Яэтого не знал… А он все время любил меня и заботился обо мне. И теперь онпротивится смерти только потому, что хочет увидеть меня до того, как закроетглаза навеки…

Владимир долго молчал. Когда мокрые дорожки на щеках друганачали подсыхать, спросил осторожно:

– Теперь ты… будешь конунгом?

Олаф безучастно отмахнулся:

– Нет… Я стану шведским королем. В Царьграде я принялхристианство.

– Помню. Но королем ты станешь, когда крестишь всюстрану?

Олаф поднял голову, в покрасневших глазах блеснули искоркизаинтересованности.

– Да. Но, как я слышал, ты по приезде сразу хочешьокрестить Русь?

– Да.

– Я все равно еду через Киев, это самая короткаядорога. Взгляну, как делаешь ты. Ты всегда был для меня примером… Этого хотелеще отец, помнишь?

– Так ты его и послушал!

– И еще поеду по берегу Пилатова озера. Говорят, с тогосамого дня там частые бури. Ярится озеро!

Олаф жадно и быстро ел, а Владимир одевался, краем ухаприслушивался к шорохам за стеной. Вот уже начинают творить легенды ихристиане. Даже озеро сумели переименовать, как будто оно раньше никак неназывалось…

Понтий Пилат! Шестой римский наместник в Иудее. Якобы самсебя лишил жизни за несправедливость к Иисусу Христу. Говорят, он был сыномполабского князя Тира в Майнце, был послан в качестве заложника в Рим, тамвозмужал, обучился науке управления, а оттуда император послал его в Иудею.

После обвинений в несправедливости к Христу бросился на меч.Тело его, брошенное в Тибр, вытеснило воду из берегов. Тогда труп положили вдеревянную колоду, залили медом и отправили на родину. Там тело Пилатапогрузили в озеро, которое и ныне зовется Пилатовым, от него идут страшныебури…

Враки, но зато какие! Сколько Владимир ни расспрашивалполабов, никто не слыхивал о таком озере. Да и чего бы стал лишать себя жизнимогущественный наместник Иудеи? Тысячи горе-философов ходят по пыльным дорогамОпаленного Стана. Мало кто их принимает всерьез, и не все зерна, брошенные ими,взойдут. Сотни лет могут пройти, пока изумленный мир поймет настоящую ценукрикливому нелепому пророку, на которого нападали собаки, и запомнит егостранное имя, не чудное разве что для славян – Зороастр, что значит ЗаряУтренняя, или Будда, Христос. А разве кто при жизни Мухаммада знал ему истиннуюцену?