Вершинки снежных неровностей багряны. На пне — проводы солнца; миг… и дивная встреча со звездой, еще первой и единственной в небе. <…> Синеющие и заворачивающие петлей глубокие следы моих шагов в рыхлом снегу. Прибывающий полумесяц, уже горящий и серебряный, в зеленеющем небе. Восклицание к нему: о желании вечном вечно «их» лицезреть… а не только «быть» как-то. Лиловатая мгла сумерек между ветвями кустов. Миг ощущения молодости тела. Дома дрема, нехороший час (физически). <…> На ночь чтение Лескова «Час воли Божией». Решил даже записать отдельные «слова» — уж больно хороши.

24 января.

8.30 пробуждение, как почти всегда, без всякой свежести. Но лучше вчерашнего. Сладкая дрема до завтрака (до 1.30) и после очень бодро — на улицу. В сторону Песочной почти 2 км. Затем направо по утоптанной тропке. Часок на пеньке: 1) баба с дровами на саночках; 2) осенило «совершение», вчера не уловленное. Оно, как и всегда, — в молчании. Вчера за внешним «неуютом» — ветром и сумеречной мглой, вьюжкой — не расслышал его. Не прав был и во вчерашнем представлении вечных льдов и прочего «застылого»; ведь и в них тот же путь движения, в видимой застылости мига, также как и в «живом» (в ветвях). Там начертание — в нагромождениях, здесь — в ветвях и пр., что хорошо знаю. Сегодня помог все это схватить момент тишины и безветрия (своей наглядностью). Что до «затаенности» сугубой — в зиме — всего сущего, то это верно само по себе: стихия все закрывает; 3) тетеревиное (?!) бормотание в березовом перелеске. Прошлогодняя брусника на «дне» рыхлого снега под пеньком. Голос сосенок — в связи с «осененьем», как «безвестное»; 4) срезал почки (букетик).

Пришел прямо на обед. Наташа со своей проблемой «Быть» и всем… («только бы Лешку женить»).

Отъезд Щербачева, свежего с лица, но с раздутыми на висках венами, с бодростью в осанке и полной бедой в душе. Появление Певзнера Григория Абрамовича и пронзительная человеческая между нами разрядка. О разрыве между мудростью и специальностями (партитуры и невропатология: и тут и там метод вживания); его неожиданное упоминание католицизма и фанатизма (зерна этого во мне); <…> его экскурс о монастыре, как об изоляции для него самого; о гениальности — как потенции (!) Мое подтверждение правильности тезиса о фанатических зернах во мне, с оговоркой… Ибо глаза его, а также дар и опыт его специальности, заставили меня допустить в нем «диавола» и «знания от древа добра и зла», направленного на меня как на «кролика». На прощание просил его принять чувство уважения, в ответ на что имел молчаливый наклон головы, «с почтеньем». Беседа шла настолько по самой трепетной сущности, что по уходе его проступили в душе острые слезы и готовы были пролиться из глаз (горючая сокровенность). Анна Максимовна потом у Наташи свидетельствовала, что в беседе он участвовал, во многом, своей сущностью.

Да, еще говорил ему о жизни моей без руки наставника, без «старца»; а ведь это тема непролитых слез; сказалось это из желания поверить в его «большое» и «магическое»… Потому так и «слезно» потом стало. Но увы, как всегда, самообман, и по разговорам Анны Максимовны он не «наставник», но лишь «брат»… Тогда ясно стало, что смеющийся огонек в глазах на самом деле не диавольский, но ищущий… высматривающий (может даже — похвалу). Устал сегодня мозгами, не надо сейчас даже думать и «решать» о снеге, о «совершении». Буду лишь дышать морозным воздухом и радоваться мне доступной радостью — не в бедном смысле. А там само придет, что должно быть.

26 января.

Утром долго морили голодом. Наконец, допущение до завтрака. Приезд Щербачева. Наташа с киской. Процедура массажа и «электропалочки». Крепкий сон до обеда с киской, обедавшей со мной. Она же ворчит крупными басовыми ворчинками, понимает свою желанность и безопасность, заваленная и исчезнувшая в складках одеяла. Иногда только удивленно что-то высматривает в воздухе широко округленными, зелеными, но еще ребячьими глазами. Долго не мог понять, что это ей папиросный дым вчуже: непривычен, удивителен и не совсем еще достоин доверия. Проснулись оба вместе, опять ели на краю кровати — на стуле. Затем небольшая прогулка (по пути самой первой прогулки в первый день). Покорное и какое-то мудрое (?) покачивание в ветерке на снегу прошлогодних редких стебельков злаков. Тропкой домой. Часок на пеньке. Полная тишина. За мной, сквозь ветки двух черных силуэтов елок, горящая, почти полная луна уже золотистая; на снегу загораются отдельные искорки сегодня выпавших крупных кристаллов пороши (от чего при свете весь снег казался чешуйчатым, а ветви как бы припудренными). Сиплые и грустно-нежные голоса снегирей где-то поблизости.

Отдаленные раскаты арт-учебы упорно и тупо стараются разламывать молчание; но каждый раз поглощаются и бесследно тонут в беззвучии морозных сумерек и зеленого на юге, мглисто-лилового на севере небосклона, с зажигающимися иголочками. (Кстати, думаю, даже в самом сильном шуме, где-то можно услышать таящееся в нем молчание). <…> Ну, вот с 8 по сейчас (т. е. до 10.30) писал эти строчки.

Спокойной ночи всем… Схожу к Наташе. Между прочим, вошел к ней как-то, а она лежит в темноте. Я присел, а она вдруг вслух задекламировала, видимо, что-то болит в сердце и голове:

Ты жарко целуешь чьи-то губы, —

Что ж, целуй! — я рада за тебя… —

и оборвала… Да, перед ней задача вырастает и надвигается неразрешимая… никем, вернее не решимая. Почти?..

Благодарю судьбу за то, что дает мне. За все. И за эту встречу, очередную и неожиданную, с самим собой, и за то, что еще, оказывается, способен в ней участвовать…

27 января.

Проснулся со страхом в 5 часов утра. На стене лунный блик. Зажег свет, читал, курил. 9 часов. Разбудили с градусником. Решил встать. Долгое ожидание завтрака, еще дольше — топки (очень холодно) и еще дольше — массажа и электропроцедур.

Наташа с температурой 34 с чем-то (?!). Щербачева внимание: принес котенка, когда я сидел читал после завтрака Пришвина. Котенок сытый, не стал есть даже сыр, уснул на руках. Затопили печь. После процедур — краткая проминка [прогулка] по маршруту «№1» в обратном направлении (с 2.30 до 3). Хмурый, тихий день; дали в туманной мгле; сильный мороз (-19°). Деревья покрыты тонким инеем, как бы в легкой седине; обычно резкие, прозрачные очертания оголенных берез на фоне чернеющих елей выступают закругленными, точно покрытыми седым пухом кронами. Несмотря на