были Анной Максимовной. До 8 записывал «вчера» и «сегодня». Кончился уже и январь: надо подумывать о партитурах… 8.45, пока писал — у Щербачева был сердечный припадок. Трагичная все же судьба… и неразрешимая проблема его «итогов» — надо отдать ему должное — переносится им в меру возможного по-патрициански (не стал лежать — встал, закурил…). А котенок после совместного ужина торчит и играет на постели с резинкой и обрывочком веревки, со всей невинной доверчивостью забывший горький свой маленький опыт (не вошедший еще в плоть и кровь). Вечером совместное мытье с Колей: он — в ванной, я — под душем. Попытка раньше лечь спать. Но сглазил способность «засыпания»: то ли переспал, то ли от горячего душа, но долго не мог заснуть. К тому же котенку понадобилось «за маленькое»; сажал его на газету с золой. Потушил [лампу] около двух.

В 4 часа ночи (с простуженностью в одной ноздре) — кис опять разбудил. Посадил его писать в печку, где он немедленно уселся и напрудил лужицу. Долго курил, читал, маялся — жарко, наконец заснул часов в 5. В 10 часов разбудили «градусником».

1 февраля.

<…> Записочка (торопливая) от Лютика. Весь день прошел как-то незаметно, но довольно уютно и безмятежно, в разговорах. <…> После ужина с Колей взяли по стулу и вышли сидеть на площадке, разметенной от снега перед домом.

Темная, темная ночь; освещенные от окон деревья; ствол старой ели; отметенный у поворота дорожки снеговой вал; за ним пелена искристого сугроба; несколько оснеженных еловых лап, протянутых из мрака аллеи; легкий морозный ветерок. Уселись. Невольно, вдохнув всей грудью, сказал: «Как прекрасен мир, Боже ты мой, как прекрасен!..»

Немедленно стали разворачиваться мысли: 1) через неизбывный конфликт между наслаждением быть, жадностью к жизни и конкретно и реально близким концом (41 год и пр.), уже исключающим «обобщенное и творческое» его [мира] приятие… 2) через приметы старости, усталости жить, исключающие восприятие мира и жизни как прекрасных и часто даже как желанных; восклицание мое стало мне понятно уж не как мир представляющее, а как определяющее мое с миром соотношение в данное время и выявляющее мои тайные тяготения в мире; 3) возникло и вспомнилось соображение, что конкретно разрешима эта проблема, вероятно, только в момент непосредственной встречи с концом (уж чего конкретнее); причем разрешение в ту или иную сторону («ужаса» или «приятия») в зависимости от текущих данных жизни и состояния психофизики в момент «встречи»… Следует стремиться создать максимум предпосылок для подготовки приятия в миг неизвестно когда состоящейся «встречи» (конечно, при предпосылках протеста в «я»); 4) кроме того, конец отрицает и поглотит само приятие его, равно как и неприятие, как бы ты его «не решил»; 5) <…> 6) откуда же этот сегодняшний конфликт? А по-видимому, от выросшего за последнее время стремления к «своей среде», как к средству избавиться от «настоящих» текущих бед (дирижирования и пр.), и через это врастание превращаю эту «свою среду» в самоцель, чтобы достигнуть «желанного блага вообще» и во что бы то ни стало; 7) в связи с этим отдельные мысли-намерения (давно уж возникшие) через правильное отношение превратить дирижерство, «вынашиваемость» и раскрытие партитур — в акты Пути; 8) попутно со всем этим констатировал в себе давно не бывшую спокойную наполненность, «несение» себя в правильном; видимо, краткие эти дни отдыха, возникшие размышления и встречи с природой и омыли, как бы обнаружили главное; 9) Вспомнил намерение, возникшее при разборке новосибирских материалов (дирижирование в Москве и пр.), выяснить внутреннюю линию последних этих трех лет. Что ж, бегло суммируя, я должен констатировать заметное установление некой повседневной умудренности, если допустимо сказать, практически осуществляемой в деятельности, ощущениях и в общем «упокоении»; некое пронизание всей жизни, подчеркиваю, не только творческой (умозрительной), но всего самочувствия — Бытием. Бегло суммируя также причины такого «очищения», перечислю: травму эвакуации; освобождение дирижерства и «дела» от ложного, «сравнительного»; пронизания его, следовательно, чистым «музицированием»; и особенно, соприкосновение с содомом Москвы, окончательно отвратившего (перед лицом истинных

наглядных ценностей и горя) меня от суетного, «конкурентного», устремленного во вне; а все это, как через призму, концентрировалось, стало органичным и суммировалось благодаря остро пережитому рубикону сорока лет — поставившему во всей неумолимости вопрос уже не о предстоящих вообще, а о близящихся и очень сравнительно малых «сроках»… когда надо просто отобрать и выбросить ненужное. Просто говоря, не тратить жизнь зря…

Очень было все это сбито во всех отношениях спецификой последних четырех месяцев (реэвакуация, новое становление филармонии и мое, оркестр, полное истощение всех сил и пр.). Ныне вновь возникает надежда на чистое, ровное, мудрое и немалое (боюсь сказать «большое», т.к. опасаюсь за наличие достаточных сил).

2 февраля.

Сон был хороший… Массаж. Затем решение хорошенько подышать. Налево по шоссе (через тропку «№1») мимо повертки, рыжей сосны до мостика; на пеньке; и кругом через главный вход домой. Хотя до таяния далеко (-6°), но деревья и перелески не в седой, а в голубой, туманной, как при лесных пожарах, дымке; снег при шагах слипается, тяжелеет, и в воздухе чувствуется некая влажность. Очень тихо; а мне — очень смутно и грустно; вчерашние недоведенные мысли о «должном» или «данном», о единстве, тождественности и различии того и другого… как всегда бывает при неясности — беспокойство и неприятие окружающего… Долго сидел на пеньке против колка в овражке: мысли разбросаны; в одном из бросков — полемика (как, между прочим, часто бывает с И.И. [Соллертинским]) о вчерашнем моем «прекрасен мир». <…> Общая дымность мысли. Тихое, долгое пребывание в «своей среде» и на сей раз, как всегда, угомонило… Пошел, не торопясь, домой. Поразила интенсивная краснота молодой березовой поросли и ее контраст с пастельной, матовой зеленью стоящих за ней сосен с округлыми кронами. Яркая почти желтизна, на фоне других ветвей, густого куста козьей ивы.

Пошел домой, пообедал. Хотел писать и не стал из-за общей вялости, туманности. Прилег дремать. (Опаска; не теперь ли только начинается настоящая реакция организма после временного скачка ложной интенсивности, происшедшей от встречи со снегом, «своей средой», собою?) Подремал, потом все же стал записывать вчерашний и сегодняшний дни. В процессе записывания как-то кое-что выяснилось, нащупалось, прояснилось для меня самого довольно вразумительно, но еще не на 100%, чтоб быть сразу и просто кратко изложенным. И еще… просто устаю легко и, как всегда, очень все форсирую: давно ли только довольствовался простой радостью мороза и снега, только что с трудом (!) восстановил «миг» (ощущение)