всякие). После ужина «мужики» пошли на сеновал покалякать. Происшествие с «диверсантами».

10 января.

Разлеглись спать. В 5 часов побудка, Нинкино: «Пожилые люди, а что выдумали!..» Мы — на машине на станцию (ночной снег в фарах). На станции сон. Беседа с начальником станции. В 11 часов поезд и к 6 часам дома. У нас — О. Соллертинская, принесшая обещанное.

11 января.

11–2 час. общая репетиция Пятой симфонии Шостаковича (1, 2 и 3-я ч.). В первый раз в жизни не листал партитур перед репетицией — просто уж немыслимо: будь что будет… 2–3 час. под рояль с солистами — Моцарт (симфония для альта и скрипки). В 3 часа у Пономарева совещание. <…>

12 января.

11–12 час. общая репетиция. Закончил 4 ч. симфонии [Шостаковича] и репетиция Моцарта: симфония и начерно увертюра к «Фигаро».

13 января.

11–1 час. отработка увертюры, генеральная с солистами и отдельные места Шостаковича.

Вечером:

Моцарт, увертюра к оп. «Свадьба Фигаро»

Моцарт, альтово-скрипичная симфония

Шостакович, Пятая симфония

Исключительно удачно; присутствие и впечатление Голованова. Шостакович получился со всей свободой, импровизацией, ищущей от ретроспекций, «автобиографичности», текущих «болестей» и пр.; Моцарт — на спокойствии и мудрой красоте.

14 января.

Присутствовал на всей репетиции Голованов. Все в порядке; оркестр не подкачал: читали и играли очень хорошо. (Прошел всю Третью симфонию Рахманинова).

Вечером печатание с анемичной пленки на засвеченную бумагу (!) поездки в Пюхяярви. Получилось одно огорчение…

15 января.

Свердловка и всякие «дела» и сумленья: надо и «чиниться», и успеть выполнить программы, и деньги, деньги, д-е-нь-ги! на лето… И Жай, опять Жай не отдыхает… И все прочее «главное», и мама с ее «ейным». Трудное время… трудные «обстоятельства». Недаром Рыжка хворает, видимо, и с глазком и с лапками что-то… как-то все и куда выплывется??.

16-19 января.

«Устройство» дел и Свердловка.

19 января.

Вечером концерт Голованова: Рахманинов, Третья симфония; Чайковский, вариации на тему Аренского; Чайковский, торжественная увертюра «1812-й год».

«Неправильно» — все: очень много дурного вкуса. Технически непозволительно, в смысле рук, и все же, вопреки всему — радует подлинностью дарования и убежденностью силоустремлений. Что до «1812-го года», то сей «перл» только так и можно, только так и надо. Вот, дескать, материал — сам по себе? — знай лепи его, спасай лепкой, компенсируй «литературщиной»: отсебятиной, «напором», колером. И что же? — вышло Нечто и вышло Здорово.

Доведенные до пороков свойства Голованова, как то: 1) «неясная», «дерганая», короткая рука; 2) непрерывные rubato [ритмически свободное исполнение] и особенно 3) асcellerando [ускорение] — имеют в основе своей либо правильные цели, либо полезные результаты в отношении подчинения оркестра и его максимальной мобильности. Ибо: «1» и «2» заставляют оркестр, «не надеющийся» на руку, проявлять maximum внимания и опасения, буквально за каждую 16-ю[ноту], а «3» исключает возможность всякого «традиционного» отставания «меди».

Эти же свойства, вправленные в рамки настоящей культуры и вкуса, выразились бы: 1) в руке, экономной до maximum’a, заставляющей «приходить» к ней оркестр, притягивающей его «силой»; 2) в абсолютном соответствии возникновения звука во времени с указанием руки. Мы, «помогающие» играть оркестру, часто вредим напряженностью внимания и мудрим излишне. Я уже давно, например, понял, что «специальные духовые» auf такты [из-за тактовой черты] — ерунда (как правило) и абсолютно не нужны, за редкими исключениями.

Симфония Рахманинова — как человеческий документ небезынтересна; в этом смысле даже слегка перекликается с Восьмой Шостаковича: невеселые попытки подвести невеселые итоги. И в итоге — даже невозможность их подведения. (У Шостаковича — кульминация финала; у Рахманинова — неожиданный эпизод джаз-гримасы тоже в финале).

<…> Пора сформулировать мою догадку о неосуществимости в искусстве утверждения окончательного, всеобъемлющего или синтезирующего; о невозможности поэтому создания финалов, содержащих все это, т.е. истинно и только «мажорные» финалы в большом искусстве, попросту говоря, невозможны; те, что есть — или «юны», или «боевы», или фальшивы, или поверхностны, или есть вопль о желании утверждать (Девятая Бетховена) самих себя. И это потому, что истинный синтез всегда трагичен (оптимистический пессимизм или пессимистический оптимизм), как заключающий в себе диалектически «утвердительное отрицание», или наоборот — и просто в «утвердительное» никак не укладывающийся.

<…> Возвращаясь к Рахманинову, могу сказать одно: не весело было у старика на душе. Вокруг сутолока «фиатов» и джаза сверхцивилизованного общества, а на устах оскудевшие следы былых полнозвучий, в соединении давшие произведение, хотя и богатой техники и колорита, но говорящее о жалобе одинокой, растерянной старости, правда, еще не утратившей своей самолюбивой и немного жесткой гордости и тщательно спрятавшей растерянность свою за резко оборванной, как бы насильно достигнутой тоникой конца.

После концерта поздние сборы. Заснули все «с нервами», и каждый со своим, около четырех часов ночи.

«Осиновая роща» (санаторий)

20 января.

Алеша Животов ночевал. Встали в 8 часов.

10 часов машина. Радостной зимней набережной, мимо смутных солнечных воспоминаний и образов «сегодня», и протестом и грустью против совершающегося, — через Неву, на Васильевский остров, за докторшей. К часу дня прибыли на место. Неожиданно приятно встретили елки усадьбы и деревянные лестницы дома. <…> Маленький миг в светлой, тихой комнатке с топящейся печкой и глухим стоном в сердце — обычным при встрече нового одиночества с тишиной. Жалкий и милый, но героически пытающийся не растерять — даже в жалкости — интеллигентности, Щербачёв. Наташина как бы раздавленная фигурка в кресле, в очках и шубке, у входа. Прогулка с Щ<ербачевым> до шоссе (мимо сорок) и кругом. Чудесный снег и воздух.

21 января.

Один направо в «поле». Охваченность снегом, ветром, воздухом, простором, их радость. Радость «своей» среды, хотя и жалостной сравнительно.

Голос маленьких сосен — жесткий и одинокий. Трудность уяснения объединяющей сущности окружающего зимнего мига — его «образа». Мешает также сугубая утилитарность текущего использования окружающего: виснут сроки («Фантастическая» Берлиоза и пр.). Ночью сон: обмелевшая яма; разлив Сорогожи; три хозяина и беседа с ними о сроках.

22 января.

С Наташей и фотоаппаратом у дома. Потом со Щербачевым по «аллее» через шоссе к озеру, назад тропкой. Гудящие в небе истребители; крепкий мороз и солнце; липовые почки; вырубленная череда зелено-серебристых кусков льда на озере; снегири, со своим нежно-сипловатым пересвистом-разговором; красные грудки у травинок в снегу; синички-белощечки; окопы с сорочьими следами-цепочками.

На заходе солнца один по первой тропке, потом влево без дороги. Розовый на выпуклостях, как бы просвечивающий изнутри румянцем — снег на скате холма (под голыми прутьями кустарника), обращенного к западу, на закат.