Конференция по разоружению недолго протянула после прихода к власти Гитлера. Летом 1933 г. британцы и итальянцы вынуждали Францию пообещать Германии теоретическое «военное равенство». В конце концов, до реального равенства на деле было далеко. Эти уговоры чуть не увенчались успехом. Французы почти решились. 22 сентября британские и французские министры встретились в Париже. Французы дали понять, что согласны на равенство или что-то близкое к нему. Затем Даладье, французский премьер, спросил: «Каковы будут гарантии соблюдения Конвенции?» Старые препятствия в очередной раз напомнили о себе. Саймон ответил: «Правительство Его Величества не может принять на себя новые обязательства в части санкций. Общественное мнение Англии этого не поддержит». Затем раздался голос еще более авторитетный. Желая присутствовать на встрече, из Экс-ле-Бена прибыл Болдуин, лидер Консервативной партии и негласный руководитель британского правительства. На отдыхе он много размышлял о ситуации в Европе и теперь поддержал Саймона: никаких новых обязательств Британия брать на себя не будет. Он добавил: «Если бы удалось доказать, что Германия перевооружается, тотчас сложилась бы новая ситуация, и Европе пришлось бы с ней разбираться… Если бы эта ситуация возникла, правительству Его Величества пришлось бы рассмотреть ее очень серьезно, но пока такая ситуация не возникла»{9}. Голос принадлежал Болдуину, но по духу это все еще был Макдональд. Французов просили отказаться от превосходства, которое они полагали реальным, а взамен предлагали всего лишь перспективу неких неопределенных мер в случае, если немцы поведут себя неправильно. Естественно, французов это не устроило, и они отозвали свое предварительное согласие. Когда конференция возобновилась, они объявили, что согласятся на военное равенство с Германией, только если немцам будет запрещено вооружаться в течение еще четырех лет «испытательного срока».

Именно такого шанса и ждал Гитлер. Он знал, что Франция осталась в одиночестве, что и Великобритания, и Италия симпатизируют Германии. 14 октября Германия покинула Конференцию по разоружению, а неделей позже вышла из Лиги Наций. Ничего не случилось. Немецких министров инициатива Гитлера поначалу привела в ужас. Теперь же он заявил им: «Ситуация складывается так, как и предполагалось. Никаких угрожающих шагов в отношении Германии не сделано и не ожидается… Критический момент, скорее всего, миновал»{10}. Так и оказалось. Гитлер опробовал свой метод во внешней политике, и он сработал. Он дождался, пока силы, противодействующие Германии, будут внутренне деморализованы, а затем отмахнулся от них, как от пушинки. В конце концов, Франция не могла ввести в Германию войска только из-за того, что Германия покинула Конференцию по разоружению. Перейти к действиям французы могли, только если бы Германия действительно перевооружилась; а тогда уже было бы слишком поздно. Британцы по-прежнему с пониманием относились к претензиям Германии. Даже в июле 1934 г. газета The Times писала: «В ближайшие годы у нас больше оснований бояться за Германию, чем бояться Германии». Лейбористская партия продолжала настаивать на всеобщем разоружении как предварительном условии обретения безопасности. Макдональд по-прежнему задавал курс и правительства, и оппозиции. Гитлер был настолько уверен в себе, что дразнил французов готовностью согласиться на неравные условия: ограничить численность немецкой армии цифрой в 300 000 солдат, а размер военно-воздушных сил – половиной французских. Самоуверенность Гитлера была оправданной: французы к этому времени просто кипели от раздражения. 17 апреля 1934 г. Луи Барту – правый министр иностранных дел в коалиционном правительстве, сформированном после беспорядков 6 февраля, – отказался узаконить какое бы то ни было перевооружение Германии и объявил: «Франция отныне будет обеспечивать свою безопасность собственными силами». Конференция по разоружению была мертва, несмотря на некоторые последующие попытки вернуть ее к жизни. Французы дали старт гонки вооружений. Что характерно для них, сами они стартовать не смогли. Свои оборонные расходы они урезали в ходе подготовки к Конференции по разоружению и до 1936 г. не вернули их даже к уровню 1932 г.

Провал Конференции по разоружению не обязательно означал войну. Несмотря на все бурные протесты Британии, оставался и третий путь: возвращение к традиционным инструментам дипломатии. С момента появления на сцене Гитлера политики принялись смущенно к ним возвращаться. Первым был Муссолини. Ему никогда не нравилась Женева и все, что она собой олицетворяла. Как старейшине европейского фашизма, ему льстило, что Гитлер ему подражает; он полагал, что Германия всегда будет приспешницей Италии, а не наоборот. Несомненно, он считал угрозы и браваду Гитлера такими же пустыми, как свои собственные. В любом случае возрождения Германии он не боялся; он его приветствовал как инструмент, с помощью которого можно было добиться уступок от Франции, а впоследствии даже от Великобритании – обстоятельство, которого британцы, к счастью, не замечали. Муссолини выступил с предложением заключить Пакт четырех. Четыре великие державы – Германия, Великобритания, Франция и Италия – должны были стать европейской «директорией», диктующей правила малым государствам и способной довести до конца «мирный пересмотр» положений Версальского договора. Англичане пришли в восторг. Они тоже хотели добиться уступок от французов – в первую очередь, правда, в интересах Германии. Идея, что Великобритания и Италия возьмут на себя незаинтересованное посредничество между Францией и Германией, была не нова. Это было зафиксировано в локарнских договоренностях, хотя в тот раз Муссолини отводилось подчиненное положение; в 1914 г. то же самое предлагал Джон Морли, пытаясь предотвратить вступление Великобритании в войну. Саймон и Макдональд поддерживали эту идею как в 1914 г., так и сейчас – бывшие радикалы обнаружили себя в странном положении людей, считающих Муссолини главной опорой мира в Европе. Гитлер был тоже не прочь позволить Муссолини прощупать почву вместо него. Французы негодовали, в прямом и переносном смысле зажатые с двух сторон британскими и итальянскими надзирателями. Поначалу они уступили, хотя и настаивали на том, что к пересмотру можно приступать только при условии единодушного согласия, в том числе и заинтересованных сторон. Но позднее, под предлогом выхода Германии из Лиги Наций, они потопили Пакт окончательно. Он так никогда и не был ратифицирован. Тем не менее Пакт четырех составлял фундамент итальянской политики еще несколько лет, а британской – почти до начала войны. Что еще более странно, ближе к развязке о нем вспомнили и французы.

На тот момент Пакт четырех больше всего повлиял на ситуацию в Восточной Европе. Он встревожил и Советскую Россию, и Польшу, хоть и подтолкнул их в противоположных направлениях. Россия переметнулась от Германии к Франции; Польша сделала ряд шагов от Франции к Германии. Союз четырех европейских держав всегда был кошмаром советских лидеров, уверенных, что он станет прелюдией к новой военной интервенции. До прихода к власти Гитлера они принимали меры предосторожности, разжигая немецкие обиды на Францию и развивая экономическое и военное сотрудничество с Германией, начавшееся в Рапалло. Теперь они резко сменили курс. В отличие от западноевропейских государственных деятелей, советские воспринимали слова Гитлера всерьез. Они верили, что он собирается уничтожить коммунизм не только в Германии, но и в России; и боялись, что европейские политики в большинстве своем будут этому только рады. Они не сомневались, что Гитлер намерен захватить Украину. Их собственные интересы были чисто оборонительными. Мечта о мировой революции давно потухла. Больше всего они опасались за Дальний Восток, где – учитывая присутствие Японии в Маньчжурии и ее перемирие с Китаем – чувствовали неминуемую угрозу японской агрессии. На Дальнем Востоке Советcкая Россия сосредоточила свои самые боеспособные войска; от Европы советские лидеры хотели только того, чтобы та оставила их в покое. Если раньше они критиковали «кабальный мир» Версаля, то теперь проповедовали уважение к международному праву; они неукоснительно участвовали в работе Конференции по разоружению – бывшей «буржуазной фикции»; а в 1934 г. даже вступили в другую буржуазную фикцию – Лигу Наций. Это был готовый партнер для Франции: твердо настроенная против «пересмотра» великая держава, которая избавит ее от давления со стороны Великобритании и Италии. Это партнерство начало свое неформальное существование в течение 1933 г., но было весьма ограниченным. Русские переметнулись на сторону французской системы только потому, что считали, будто она обеспечит им бóльшую безопасность; они не рассчитывали, что этот шаг может повлечь за собой и бóльшие обязательства. Русские переоценивали как материальную силу Франции, так и силу ее духа; подобно всем остальным, за исключением Гитлера, они переоценивали