Единственным ответом на беспримерную наглость человека, ейнезнакомого, случайного встречного, осмелившегося вдруг столь фамильярнозаговорить с особой, которой он даже не был представлен, могло бытьвысокомерное молчание.

Нет же, мадам Шевалье зачем-то ввязалась в разговор. И, самособой разумеется, ее послушные пажи, Огюст и Жан-Поль, незамедлительнопоследовали ее примеру.

— Вот именно, извольте объясниться, сударь! — зачирикали онихором.

— Вы, собственно, о чем ведете речь?

— Ну как же? — развел руками незнакомец.

— Неужто вы еще ничего не знаете? А между тем весь Петербургв январе обсуждал сию историю.

Голос у него был громкий, ухватки — записного любителярассказывать в компаниях всякие пикантности, а то и скабрезности. Почему-то этиманеры привлекали довольно много прохожих, которые сочли, что россказни наглогорусского офицера не в пример любопытнее проповеди лютеранского пастора.

Чудилось, все рижане мигом позабыли про общение с господом ирешили обратить свои взоры к сугубо мирским делам.

Польщенный таким вниманием, господин, еще пуще распушил свойбелый шарф, который, видимо, являлся предметом его особой гордости (на взглядАлексея, это был самый обыкновенный шарф, непременная принадлежностьофицерского обмундирования), и во всеуслышание изрек:

— Напоминаю: генеральша Кутузова, муж которой, МихаилИлларионович, некоторое время был послом при турецком дворе, получила в подарокиз Стамбула четыре нити дорогих жемчугов.

Но, поскольку генерал стал нуждаться в протекциях, чтобыподдержать себя при дворе покойного императора Павла, генеральша взялась искатьэтой протекции у самой влиятельной особы того времени — французской актеркимадам Шевалье.

Тут наглец в белом шарфе отвесил полупоклон в сторонуназванной особы, которая слушала его с видом оскорбленной невинности, непредпринимая, однако, попыток двинуться дальше.

Помалкивали и Огюст с Жан-Полем.

— На каком-то музыкальном вечере госпожа Кутузова подариладва ряда этих жемчугов мадам певичке, а остальные две нити в ее присутствииотдала своим дочерям.

Спустя несколько дней при дворе давали оперу “Панург”.

Мадам Шевалье, само собой, должна была там петь. И наканунепредставления она послала к Кутузовой с просьбой одолжить ей на этот вечеростальные жемчуга.

Отказать генеральше не было никакой возможности: она оченьнадеялась на протекцию француженки. Жемчуг был передан актрисе — но, один вечерсовершенно незаметно перелился во многие.

Короче говоря, оперная принцесса начисто забыла вернутьдрагоценности хозяйке, ну а генеральша, опасаясь повредить делам своего супруга(ведь мелкая мстительность Луизы была всем известна!), не осмеливалась напомнитьмадам Шевалье о “забытых” драгоценностях.

Ну что ж, простим ее. Несмотря на внушительное сложение,генеральша — дама деликатная. Она не решается называть вора вором, а воровку —воровкой.

Вместо нее это сделаю я… с вашего позволения, — примолвил он,отвешивая мадам Шевалье самый торжественный и при этом шутовской поклон.

Актриса не шелохнулась. На ее накрашенном личике сохранялосьвсе то же невозмутимое, почти равнодушное выражение.

— Насколько я понимаю, сударь, — наконец произнесла онахорошо поставленным, звучным голосом, который при надобности умел достигатьсамых последних рядов партера, так что его сейчас Легко услышали многочисленныепрохожие, столпившиеся вокруг, —насколько я способна понять ход ваших мыслей,это меня вы изволили назвать воровкою?

— Право же, сударыня, — всплеснул руками наглец в беломшарфе, — я восхищен вашей сообразительностью! А ходили слухи, будто вы думаетеотнюдь не головой, а… а совсем другим местом!

Тут его желтые глаза скользнули по субтильной фигурке мадамШевалье и бесстыдно замерли чуть ниже ее талии.

Луиза перехватила его взгляд, воздела руки — и с громким“А-ах!” запрокинулась на руки Жан-Поля, очень удачно оказавшегося на шаг позадинее, не то ей грозило бы падение на булыжную мостовую.

— Mon Dieu, моя бедная сестра! — простонал Огюст, красиволомая руки, а потом простирая их к Луизе, однако не делая попытки подойти к нейпоближе или принять у Жан-Поля.

С другой стороны, тот все-таки был полномочнымпредставителем законного супруга мадам Шевалье, ему как бы и принадлежала честьподдерживать ее бесчувственное тело.

— Как вы посмели… как могли так жестоко оскорбитьбеззащитную, несчастную изгнанницу?!

— Насколько мне известно, сестрицу вашу из России никто неизгонял, — оборвал его желтоглазый наглец.

— Александр восхищался ее писклявым голосишком не меньшесвоего покойного папаши, так что она могла бы еще долго дурачить почтеннуюпублику и пополнять карманы свои и своего предприимчивого муженька.

Конечно, у нее отняли перстень с вензелями покойногоимператора, некоторые его послания, а также бланки с его подписью, носогласитесь, должен хотя бы сын блюсти некое подобие приличий, если этого несмог сделать отец!

Вы ведь присутствовали в ночь государственного переворотапри обыске в доме вашей сестры и могли бы свидетельствовать, что плац-майорГорголи, который его проводил, ничем не погрешил против нравственности.

Впрочем, может быть, именно этим и была оскорблена мадам?Ведь Иванушка Горголи весьма пригож собою, такой же румяный блондинчик, какэтот новый “хвостик” Луизы Шевалье, — последовал небрежный кивок в сторонуАлексея.

— Ходили слухи, Горголи застал ее в дезабилье… и она непозаботилась одеться во все время, пока длился обыск.

Конечно, Горголи большой любитель прекрасного пола, сказатьпопросту — записной волокита, но с благодарностью подъедать остатки с царскогоблюда считалось почетным только в варварские, эпохи нашей истории…

Бац! У Алексея заломило руку, однако, только узрев ярко-алоепятно над белым шарфом, он сообразил, что это — след увесистой пощечины,оставленной его ладонью на лице незнакомца.

И, ничего более не видя перед собой, захлебываясь отненависти, от стыда, от бессилия вернуть, исправить, сделать что-нибудь, чтобыэто мерзкое оскорбление — “с благодарностью подъедать остатки с царского блюда”— не имело, не могло иметь к нему никакого отношения, он выкрикнул: