— Уже нажаловались?

— Да никто не жаловался, Юра мне сказал, что он варит тебекофе. С каких это пор?

— А с тех, — издалека крикнула домработница, — что яотказалась! У ней сердце болит, а она кофе пить! Сказала, не стану варить, и нестану! А Юре вашему наплевать на вас!

— Бабушка, ты, же знаешь, что кофе на ночь тебе нельзя!

— Знаю. Мне про это говорил еще Марк Захарович покойный,папаша нашего Захара Марковича! Нельзя, говорил, вам кофе, Марфа Васильна! Икурить, говорил, лучше бросьте! Сам не курил никогда и рюмки в рот не брал! Онкогда помер-то, Клавдия Фемистоклюсовна?

— Да уж… уж лет двадцать пять как. На Пасху.

— На Рождество он помер.

— На Пасху.

— Да тогда снег лежал!..

— Потому что Пасха ранняя была!

— Девушки, — перебила Анфиса, — какая теперь разница, когдаон помер?

— А и правда никакой, — уже в дверях сказала домработница. —Ты руки мыла, девочка?

— Нет.

— Немедленно марш мыть руки и за стол! И так позднотищатакая, разве ж можно так поздно ужинать?

— Может, я не буду?

— Я тебе дам, не буду! Не будет она! Марфа Васильна, скажитеей, чтобы руки шла мыть!

— Анфиса, вымой руки и за стол.

— Иду.

В просторной ванной с окном, выходящим в темный сад, былотепло и хорошо пахло лавандовым мылом и чистой водой. Хрусткое льняноеполотенце было пристроено на рогатую вешалку, и еще стоял кувшин с синимцветком на выпуклом боку. Анфиса помнила этот кувшин столько, сколько помниласебя. За окном, в чернильной и очень весенней темноте, политой сверху холоднымсветом, росли старые деревья. Яблоневый сад примыкал прямо к дому, а лесначинался уже за ним, и там ничего нельзя было разглядеть, так плотно стоялидеревья.

Анфиса никогда и ничего не боялась, особенно в бабушкинойусадьбе, а тут вдруг почувствовала себя неуютно, как будто с той сторонытонкого стекла, из весенней чащи, кто-то смотрел на нее, не отрываясь и не моргая.

Или луна смотрела?..

С этой стороны дома никого не могло быть — Юрин коттеджикстоял у ворот, — но она чувствовала, что там кто-то есть!

Дом был очень старый, построенный «без дурачков», как этоназывал Иван Иванович Калитин, поэтому звуков с улицы никаких не доносилось,только иногда булькала вода в трубах отопления.

Анфиса вытерла руки, изо всех сил стараясь не волноваться,погасила свет — как будто с ходу упала в банку с тушью — и приблизилась к окну.Ничего не было видно, кроме массы деревьев, которые стояли, не шелохнувшись, истекло моментально запотело от ее дыхания.

Анфиса протерла его ладошкой, Ничего. Ничего.

Луна светила и впрямь очень ярко, и казалось, что свет ее скаждой секундой прибавляется, и черно-белая картинка за окном проявляется всечетче — глаза привыкали к темноте.

Ничего.

Но она твердо знала — там, в этой темноте, что-тозатевается.

— …А я сколько раз вас просила, Клавдия Фемистоклюсовна,никаких пирогов нам не печь! А вам все равно, хоть я сто раз скажу, хотьдвести!

— Да лучше моих пирогов ничего на свете нет!

— А фигура?

— На что нужна ваша фигура, если поесть как следует нельзя!

Анфиса шла по коридору, и голоса становились все громче,будто накатывались на нее. У дверей гостиной она приостановилась на секунду и, помедлив,оглянулась назад. В конце широкого коридора тоже было окно, плотно прикрытоетолстыми шторами.

Да что за ерунда!.. Никого там нет и быть не может!

Анфиса отворила дверь и вошла в гостиную.

Домработница и хозяйка с двух сторон сидели за круглымстолом, где было приготовлено место и для Анфисы. Белая скатерть с бахромойсвешивалась веселым краем, и что-то вкусное было расставлено на ней, и пироги,пироги — горой на овальном блюде!

Клавдия, оттопырив толстый мизинец, откусывала от пирога скапустой, а Марфа Васильевна ничего не оттопыривала и откусывала от ватрушки.От самоварчика к лампе поднимался уютный пар.

Неизвестно, как это получалось, но к приезду Анфисы всегдапоспевал самовар, и зимой и летом. Клавдия топила его в кухне, где была специальнаявытяжка для самоварной трубы. Когда ее делали, прораб чуть ума не лишился — всеникак не мог понять, зачем на современной кухне вытяжка для трубы!

— Садись, садись скорее, все остынет. Вот курочки кусочек, —домработница захлопотала, вкусно звякнула тарелка, салфетка зашуршала. — Иовощей тебе положу.

— Спасибо, Клава!

— Ешь без разговоров, исхудала вся!

— Ужасно, — пожаловалась бабушка, примерилась и взяла сблюда второй пирог, — как это можно на ночь так трескать!

— Так если вы днем не трескаете ничего!.. Анфиса, она целыйдень тебя ждала, вот первый раз только села! А за весь день чашку бульона…

— Я на диете!

Домработница закатила глаза, всем своим видом демонстрируяотвращение к диете. Анфиса уже грызла свою курицу, и так вкусно ей было, и таквесело, и так нравилось, что она у бабушки!

— Все правильно, — сказала она с удовольствием. — Бабушкавсе правильно говорит. Надо есть мало, и тогда дольше проживешь.

— Тю! — непочтительно отозвалась домработница. — Да отголода и злости раньше всех помрешь!

— Господи, как вкусно, — пробормотала бабушка и взялась затретий пирожок.

— И не говори, — поддержала Анфиса и взялась за первый.

— Ешьте, девочки, ешьте, а вот эти, с краю которые, с мясом.Анфиса, ешь, ты любишь с мясом!

— Бабушка, а про что ты утром загадками говорила? Про собакуБаскервилей какую-то?

— Тут сплошные загадки, дорогая моя.

— Где?

— У Петра Мартыновича, соседа.

— Мало он нам крови попортил, — вступила Клавдия, — вы ещезагадки его разгадываете!

— Да откуда он взялся, сосед-то? Ты же с ним никогда в жизнине разговаривала!

— Никогда не разговаривала, а вчера вот побеседовала.

— Анфиса, чаю налить?

— Налей, Клава. Так что там с соседом?

— А с мясом я Юрке отнесу. Он ведь тоже человек. Небосьпирожка-то охота!

Бабушка изящна доела, отряхнула пальцы, убрала с коленсалфетку, откинулась на спинку и с удовольствием закурила. Расслабленно онавсегда сидела только в кресле, а на, стуле — с прямой спиной и сомкнутымиколенями, как солдат на параде. Считала, что разваливаться женщина решительноне может себе позволить, если только она настоящая женщина, конечно. То, чтоона откинулась на спинку, могло означать, что сейчас «будет история».