— Смотря для кого, — задумчиво пробормотала Анфиса, — смотрядля кого.

— Мотив неясен, — заключила бабушка, — решительно.Племянники давно при квартирах, под мостом не живут. Впрочем, конечно, можнопредположить, что у нашего Петра Мартыновича бабушка когда-то эмигрировала вШвейцарию и оставила ему там пару миллионов, но что-то не верится мне.

— И мне не верится, — поддержала ее Анфиса. — И ты у неготам…

— Что?

— Ничего… ничего не проверила? Не посмотрела?

Бабушка качнула ногой.

— Совсем-совсем ничего?

— Да как она могла в чужом доме шарить? — Клавдия дажеперестала посуду со стола убирать. — Разве это кому позволено?

— Посмотрела, конечно. Только так. По верхам.

— И что?

— Ничего. Никаких следов. Но нужно на участке тоже смотреть,потому что в последний раз мать ему за яблоней померещилась. Может, он состраху придумал, а может… кто его знает.

Анфиса подумала про залитый лунным светом сад, в которомявно кто-то был, глядел в ее окно, покуда она мыла руки.

Кто-то был?

— Ну и что ты решила?..

— А решила я, что завтра отнесу ему Клавиных пирогов дляпоправки здоровья.

— Как?! — вскрикнула пораженная Клавдия. — Соседу?!

— Потолкую с ним про племянников, про дом, про мать. Может,что-то и узнается!

Анфиса подумала секунду.

— Только ты одна не ходи, — сказала она. — Ты с Юрой иди.Пусть Юра у него лопату попросит. Или грабли, что ли? Заодно в сарае посмотрит.У соседа один сарай или нет, ты не видела?

— У него сарай и погреб, — заявила бабушка. Погреб еще наш.То есть когда-то наш был. А когда усадьбу поделили, тот так и осталсяотрезанным стоять. А потом участки продавали, и соседу с погребом продали. Твойотец всегда мечтал тот участок тоже купить. И не успел.

Они помолчали.

Смерть Анфисиных родителей по-прежнему оставалась табу длядомашних разговоров.

Все пережито и пройдено, и никогда и ничего не начатьсначала, но горечь словно вдруг капала откуда-то. Капала по капле, никогда непрорываясь до конца. Все трое слишком щадили и любили друг друга, чтобыпозволить себе убиваться.

Да. Жалко. Все до сих пор могли бы быть вместе.

И когда звонит телефон, Анфисе до сих пор кажется, что этозвонит кто-то из них — с работы, сказать, что задержится. И она радостно бежит,вприпрыжку, легкомысленно и точно уверенная, что так будет всегда — онипозвонят и приедут позже, просто позже, и ей даже в голову не приходит, чтобольше они не приедут никогда. На полдороге к телефону она останавливается,потому что в самое сердце откуда-то сверху ей капает эта капля.

Капает и разбивается, и горечь брызгает на все, что внутри.

Нет. Они не могут ей позвонить, что задержались на работе.Они задержались где-то еще — и навсегда.

Какое глупое, безысходное, необратимое слово — навсегда. Икто только его придумал?..

Невозможно, невозможно говорить себе — «а помнишь?», и ейдаже удается не говорить, но она помнит. Помнит, черт побери!.. Хотя лучше бызабыть. Где там это слово?

Ну да. Навсегда.

С тех пор навсегда изменялась жизнь. Анфиса пошла работать ваптеку-мать всю жизнь проработала в аптеке, и Анфиса была готова работать тамза один запах лекарств, крахмального халата, дезинфицирующего раствора, такойродной и привычный.

Отец мечтал купить соседский участок — и не купил, не успел.Он несколько успел купить, а соседский — нет. Как только у него появилисьденьги, он первым дедом восстановил «родовое гнездо», хотя тогда это еще былонемодно, всех как магнитом тянуло на Рублевку и на Молодогвардейскую, вминистерские и цековские квартиры. Про элитное жилье тогда еще никто ничего неслыхал, зато с иссушающей злобой все обсуждали «привилегии» — сотая секция ГУМаи госдачи.

Дачи отобрали было, правда, потом одумались и вернули. Жильяпонастроили, башен до небес, и все шатрами, шатрами, и все на юрту похожи,мечта любого уважающего себя татаро-монгола. А бабушкина усадебка осталасьтакой, какой построил ее прапрадед в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году!

Спать все разошлись задумчивые.

Бабушка думала про соседских племянников и предполагаемоенаследство из Швейцарии.

Анфиса про давешнего чемпиона по борьбе, который уверял ее,что «просто упал», и еще про стекло, которое оказалось чисто вымытым, хотя окнав доме напротив никто и никогда не мыл.

А Клавдия думала, что ей жалко пирогов, которые намереваласьотнести соседу-"никчемушнику" строптивая Марфа Васильевна.

Человек в саду, выждавший, когда все наконец угомонятся,думал о том, что непременно должен довести дело до конца.

Оно того стоит.

* * *

В институте было холодно, как в склепе, потому что отоплениевыключили раньше срока — за долги. Предприятие было государственным и за тепло,свет, газ, телефон и телеграф платить решительно не могло. Валентин Певцовсклепы никогда не посещал, но знал, что там тоже не жарко.

Из трех лифтов работал один, и Валентин решил, чтодожидаться его в обществе усталых — с самого утра! — женщин в болоньевыхкурточках и затурканных мужчин в нечищеных ботинках себе дороже, и побежал полестнице.

Сначала он бежал — просто оттого, что у него много сил инравилось гарцевать, а потом пошел помедленнее, посолиднее.

Эхо его каблуков отдавалось по всем лестничным пролетам, иему чудилось, что стены тоже радуются тому, что наконец он пришел на работу,разогнал чудовищную сонную институтскую скуку, простучал итальянскимиподметками — внес дыхание жизни, как писали в каком-то старом романе.

Это дыхание — свое — он ощущал очень отчетливо, потому что винституте ему всегда казалось, что только он один живет в реальном времени, авсе остальные как будто в замедленном кино. Издают странные, растянутые звуки,похожие на продолжительное кваканье, медленно разевают рты, медленно ставятноги на ступени, медленно открывают двери в комнаты, медленно поворачиваютсядруг к другу.

И еще ему представлялось, что все это — черно-белое, итолько он один цветной, в белой рубашке, ярком галстуке, коричневом пиджаке исветлых брюках.

Он один умеет жить, а все остальные умеют только прозябать —и прозябают от рождения до смерти. Они совершают скучные поступки, скучновлюбляются, скучно женятся и рожают скучных детей, которые всего лишь должныпродолжить прозябание. Они тянут лямку от утренней яичницы до вечернего сериалапро богатых, но несчастных, которые постепенно становятся все счастливее исчастливее.