Это было время джаза, настоящего джаза, – тогда музыканты нестарались оглушить. Мы работали впятером – ударные, корнет, тромбон, пианино:труба – и делали неплохую музыку. До нашей первой записи оставалось еще тригода, а до первой киношки, которую мы озвучивали, -четыре.

Мы играли «Бамбуковый залив», когда вошел здоровенный детинав белом костюме и с трубкой, загогулистой, как валторна. К тому времени нашоркестрик был слегка под газом, но публика уже совсем перепилась и такнаяривала, что пол дрожал. Сегодня она была настроена добродушно: ни однойдраки за целый вечер. Пот с моих ребят лил рекой, а Томми Ингландер, хозяин,все подносил да подносил виски, мяконькое, как кошачья лапка. На Ингландераприятно было работать, ему нравилось, как мы играем. Так что, ясное дело, я еготоже уважал.

Малый в белом костюме сел за стойку, и я про него забыл. Мызакончили круг «Блюзом тетушки Хагар», который шел тогда в глубинке на «ура», инас наградили громкими криками. Мэнни опустил трубу, и его физиономиярасплылась в улыбке; когда мы уходили с эстрады, я похлопал его по спине. Весь вечерна меня поглядывала рыженькая, а я всегда питал слабость к рыжим. Мывстретились глазами, она слегка кивнула, и я стал пробираться через толпу,чтобы предложить ей выпить.

На полдороге передо мной вырос детина в белом костюме.Вблизи он выглядел хорошим бойцом. Волосы у него на затылке топорщились, хотя,судя по запаху, он вылил на них целый флакон косметического масла, а глаза былиблеклые, со странным отблеском, как у глубоководных рыб – Надо поговорить,выйдем, – сказал он.

Рыженькая надула губы и отвернулась.

– Потом, – сказал я. – Дай пройти.

– Меня зовут Сколлей. Майк Сколлей.

Я знал это имя. Майк Сколлей был мелкий рэкетир из Шайтауна,он зарабатывал на красивую жизнь, провозя выпивку через канадскую границу.Крепкий напиток из той самой страны, где мужики носят юбки и играют наволынках. В свободное от розлива время. Несколько раз его портрет появлялся вгазетах. Последний такой случай был, когда его пытался пристрелить другойвисельник.

– Здесь тебе не Чикаго, дядя, – сказал я.

– Я с друзьями, – сказал он. – Не рыпайся. Выйдем.

Рыжая опять посмотрела на меня. Я кивнул на Сколлея и пожалплечами. Она фыркнула и показала мне спину.

– Ну вот, – сказал я. – Спугнул.

– Такие пупсики идут в Чикаго по пенни за пачку, – сказалон.

– Пачка мне ни к чему.

– Выйдем.

Я пошел за ним на улицу. После ресторанной духоты ветерокприятно холодил кожу, сладко пахло свежескошенной люцерной. Звезды были тут кактут, они ласково мерцали в вышине. Чикагцы тоже были тут как тут, но на вид нешибко ласковые, а мерцали у них только сигареты.

– Есть работенка, – сказал Сколлей.

– Вот как?

– Плата две сотни. Разделишь с командой или придержишь однудля себя. – Что надо делать?

– Играть, что же еще Моя сестренка выходит замуж. Я хочу,чтобы вы сыграли на свадьбе. Она любит дискиленд. Двое моих парней сказали, выхорошо играете дискиленд.

Я говорил, что на Ингландера приятно было работать. Онплатил нам по восемьдесят зеленых в неделю. А этот предлагал в два с лишнимраза больше за один только вечер.

– С пяти до восьми, в следующую пятницу, – сказал Сколлей. –В зале «Санз-ов-Эрин», на Гровер-стрит.

– Переплачиваешь, – сказал я. – Почему?

– Есть две причины, – сказал Сколлей. Он попыхал трубкой.Она явно не шла к его бандитской роже. Ему бы прилепить к губам «Лаки Страйк»или, положим, «Суит Капорал». Любимые марки всех дармоедов. А с трубкой он непоходил на обыкновенного дармоеда. Трубка делала его одновременно печальным исмешным.

– Две причины, – повторил он. – Ты, может, слыхал, что Грекпытался меня кончить.

– Видел твою личность в газете, – сказал я. – Ты тот,который уползал на тротуар.

– Много ты понимаешь, – огрызнулся он, но как-то вяло. – Емуменя уже не осилить. Стареет Грек. Умишком хром. Пора на родину, сосать оливкида глядеть на Тихий океан.

– По-моему, там Эгейское море, – сказал он.

– Хоть озеро Гурон, мне насрать, – сказал он. – Главное, нехочет он в старички. Все хочет достать меня. В упор не видит, что смена идет.

– Ты, значит.

– Гляди, довякаешься.

– Короче говоря, ты платишь такие бабки, потому что нашпоследний номер пойдет под аккомпанемент энфилдовских винтвок.

На лице его вспыхнула ярость, но к ней примешивалось что-тоеще. Тогда я не знал что, но теперь-то, похоже, знаю. Похоже, это была печаль.– Иисус свидетель, по этой части я дела все, что можно сделать за деньги. Есликто чужой сунется, ему живо отобьют охоту вынюхивать.

– А вторая причина?

Он понизил голос:

– Моя сестра выходи за итальянца.

– За честного католика, вроде тебя, – беззлобно ухмыльнулсяя.

Он опять вспыхнул, аж побелел, и на миг мне показалось, чтоя перегнул палку.

– Я ирландец! Чистокровный ирландец, без подделки, запомниэто, сынок! – И едва слышно добавил: – Хоть и мало у меня осталось волос, онавсе равно рыжие.

Я раскрыл было рот, но он не дал мне и словечка вымолвить.Сгреб в охапку и придвинулся вплотную, нос к носу. Я никогда не видел столькоярости, горечи, гнева и решимости на человеческом лице. Как человек может бытьуязвлен и унижен – в нашу пору ни у одного белого такого лица не увидишь. Тут илюбовь, и ненависть. Они пылали в тот вечер у него на лице, и я понял, что ещепара шуточек, и я уже не жилец.

– Она толстая, – еле слышно прошептал он, обдавая менязапахом мятных конфеток. – Есть много охотников посмеяться над этим у меня заспиной. Но когда я гляжу на них, они умолкают, понял, мистер корнетист? Потомучто лучше этого итальяшки ей, может, ничего не светило. Но не советую смеятьсянадо мной, или над ней, или над итальяшкой. Никому не советую. Я никому не дамсмеяться над моей сестренкой.

– Мы никогда не смеемся во время игры. Дуть мешает.

Это разрядило обстановку. Он рассмеялся – отрывистым, лающимсмехом. – Подъедете пораньше, начало в пять. «Санз-ов-Эрин» на Гровер-стрит.

За дорогу в оба конца плачу тоже я.

Он не спрашивал согласия. Я уж понял, что нам неотвертеться, но о не дал мне даже обговорить все толком. Он уже шагал прочь, аодин их дружков загодя распахнул перед ним заднюю дверцу «паккарда».