Все танцующие замерли на месте. Верхние пуговицы былирасстегнуты, и руки нырнули за лацканы. Я заметил, что Мэнни нервничает. Чертвозьми, я и сам не шибко обрадовался. Но мы все равно продолжали играть, верьтене верьте.

– Ах, так, – спокойно, даже задумчиво сказал Сколлей.

Тут человечка прорвало:

– Я не хотел идти, мистер Сколлей! Грек забрал мою жену.Сказал, что убьет ее, если я не передам вам его слова!

– Какие еще слова? – рявкнул Сколлей. Он опять стал чернеетучи.

– Он сказал… – человечек затравленно умолк. Глотка у негоходила ходуном, будто он пытался вытолкнуть оттуда душившие его слова. – Сказалпередать вам, что ваша сестра жирная свинья. Сказал… сказал… – Он диковытаращил глаза, уставясь на замершее лицо Сколлея. Я глянул на Морин. У неебыл такой вид, точно ей дали пощечин. – Сказал, что у нее чешется. Сказал: еслиу толстой бабы спина чешется, она покупает чесалку. Если у бабы чешется вдругом месте, она покупает мужа.

Морин громко, сдавленно вскрикнула и с плачем выбежала. Ажпол задрожал. Рико, опешив, засеменил вслед. Он ломал руки.

Сколлей не то что покраснел – побагровел. Мне уж казалось –я прямо-таки ждал этого, – что у него вот-вот мозги из ушей брызнут. Я ужевидел это выражение безумной муки в сумерках у ресторана Ингландера. Пусть онбыл обыкновенный бандит, но я его тогда пожалел. И вы бы пожалели. Когда онзаговорил опять, голос его был очень тих – почти мягок.

– Что еще?

Малютка грек дрогнул. Его голос срывался от страха:

– Пожалуйста, не убивайте меня, мистер Сколлей! Моя жена –ее Грек забрал! Я не хотел ничего говорить! Он взял мою жену, он ее…

– Я тебя не трону, – еще спокойнее произнес Сколлей. –Только доскажи остальное.

– Он сказал: над вами весь город смеется.

Мы перестали играть, и на миг наступила мертвая тишина.Потом Сколлей посмотрел на потолок. Руки его были подняты к груди и дрожали. Онтак крепко сжал кулаки, что казалось, будто жилы проступают сквозь рубашку.

– ЛАДНО ЖЕ! – крикнул он. – ЛАДНО ЖЕ!

И кинулся к двери. Двое дружков пытались остановить его,пытались объяснить, что это самоубийство, Что Грек на это и рассчитывает, ноСколлей точно обезумел. Он расшвырял их и бросился в черноту летней ночи. Вмертвой тишине слышались только тяжелое дыхание гонца да где-то внутри домаприглушенный плач невесты.

Затем тот молокосос, что проверял нас на входе, ругнулся ипобежал к двери. Остальные не тронулись с места.

Не успел он добежать до большого бумажного трилистника,лысевшего в фойе, как на мостовой завизжали автомобильные шины и взревелимоторы. Много моторов. Словно на заводе в день памяти погибших солдат.

– Гос-споди, помилуй! – взвизгнул мальчишка у двери. –Сколько их! Ложись, босс! Ложись! Ложись…

Ночь разорвали выстрели. Это длилось минуту или две – точноперестрелка в первую мировую. По открытой двери зала стеганула очередь, илопнула одна их больших висячих ламп. Снаружи посветлело от пальбы винчестеров.Потом машина с воем умчались. Какой-то девица вычесывала осколки из взбитыхволос.

Опасность миновала, и все парни сразу высыпали на улицу.Дверь на кухню с треском распахнулась, и оттуда выбежала Морин. Она всятряслась.

Ее лицо, и без того круглое, распухло от слез. Рико нессяследом, этакий растерянный мальчонка. Они выскочили наружу.

– Там стреляли, – пробормотала мисс Гибсон. – Что случилось?

– По-моему, Грек замесил хозяина, – сказал Бифф.

Мисс Гибсон посмотрела на него, глаза ее раскрывались всешире и шире. А потом тихо упала в обморок. Меня тоже слегка мутило.

И тут с улицы донесся душераздирающий вопль – такого я вжизни не слышал. Жуткое завывание не стихало ни на миг. Не нужно быловыглядывать в дверь, чтобы понять, у кого разрывается сердце, кто причитает надмертвым братом, пока сюда спешат полисмены и газетчики.

– Линяем, – сказал я. – Живо.

И пяти минут не прошло, как мы свернули все хозяйство.Некоторые гости возвратились в зал, но были слишком пьяны и слишком напуганы,чтобы обращать внимание на мелкую сошку вроде нас…

Мы вышли с черного хода, у каждого – что-нибудь из ударных.Странное это было шествие, если кто видел. Я возглавлял его – корнет подмышкой, в обеих руках по тарелке. Ребята остались ждать на углу в концеквартала, а я сбегал за грузовичком. Полиция еще не появилась. Посреди улицытемнела толстая фигура: Морин склонилась над трупом и издавала скорбные вопли,а крошка жених кружился вокруг нее, точно спутник вокруг большой планеты.

Я доехал до угла, и ребята побросали все в кузов вповалку. Имы дернули оттуда. До самого Моргана гнали миль сорок пять в час, не разбираядороги, и то ли друзья Сколлея не позаботились натравить на нас полицию, то липолиции было неохота с нами вожжаться, но никто нас так и не тронул. И двухсотзеленых мы так и не видали.

Она появилась у Томми Ингландера дней через десять – толстаяирландка в черном траурном платье. Черное шло ей не больше, чем белое.

Ингландер, наверное, знал, кто она такая (в чикагскихгазетах рядом с портретом Сколлея была и ее фотография), потому что сампроводил ее к столику и цыкнул на парочку пьяных у стойки, которые вздумалипохихикать над ней.

Мне было жалко ее, как иногда бывало жалко Билли-Боя. Плохо,когда ты всем чужой. Чтобы это понять, не надо пробовать на себе, хотя пока непопробуешь, может, и не узнаешь по-настоящему, что это такое. А она была оченьславная – правда мы с ней мало тогда поговорили.

В перерыве я подошел к ее столику.

– Мне так жаль вашего брата, – сказал я неловко. – Он правдалюбил вас, я знаю, и…

– Я все равно, что застрелила его собственными руками, –сказала она. И поглядела на свои руки – теперь я увидел, что они у неемаленькие и изящные, гораздо лучше всего остального. – Тот грек на свадьбе говорилчистую правду.

– Да ну, чего там, – ответил я. По-дурацки, конечно, но чтоя мог еще сказать? Зря я, видно, подошел: она говорила так странно. Будтонемного тронулась от полного одиночества.

– Не стану я с ним разводиться, – продолжала она. – Лучшеубью себя, и пропади оно все пропадом.

– Не говорите так, – сказал я.

– А вам никогда не хотелось покончить с собой? – горячоспросила она, глядя на меня. – Если люди вас в грош не ставят да еще смеются?Или с вами никогда так не обходились? Скажете, нет? Простите, но я не поверю. Азнаете вы, что это такое – есть не переставая, ненавидеть себя за это ивсе-таки есть? Знаете, что это такое – убить своего брата из-за того, что тытолстая?