Маша полетела, и радостно всем этим занималась, и быласчастлива, и обожала это огромное, пахнущее арбузом, очень соленое море,которому было лень шевелиться под круглым и жарким солнцем! И от лени онопросто покачивалось в своем песчаном ложе, плескало на берег, сверкалолакированной плотной волной, ерошило камушки, иногда брызгало в лицо соленойтеплой водой — заигрывало.

Невыразимая легкость бытия, не прочитанная в книге, а вполнереальная, тогда так поразила Машу Вепренцеву, что все десять дней в этой южной,странной и древней стране она чувствовала себя как будто немного на небесах.Слишком много всего, вот как она определила свое тогдашнее состояние.

Слишком много черной и теплой южной ночи, слишком многозвезд, слишком крутобок полумесяц, повисший над шпилями минаретов древнегогорода Денизли. Слишком много сверкающего под солнцем золота, не только напляже, где это самое золото, разогретое и тягучее, переливалось и жгло ступнитак, что невозможно было дойти до воды без шлепанцев, но и в ювелирных лавках,где оно было завлекательным, тревожным и каким-то чрезмерным, как все в этойстране. Слишком много свободы, вольного ветра, воды, треска цикад, к которомуона никак не могла привыкнуть, все ей казалось, что рядом работаетэлектростанция, и Родионов очень сердился на эту самую «электростанцию» —цикады казались ему куда романтичнее!

И это ощущение жары, и запах моря и хвои, и горячий ветер,играющий подолом платья, и вечно мокрая голова, и темные очки на носу, иосознание собственного тела, словно от мизинцев до макушки наполненногорадостью бытия. И очень отдаленная мысль о том, что где-то остались Москва,работа, проблемы — как комариный писк, смешные и неважные, ведь есть толькоэто, только здесь и только сейчас!…

С Родионовым они жили в разных номерах, мало того, еще и вразных корпусах, и, кажется, Родионов, идиот, очень гордился тем, что и «насвободе» он остается верен своим принципам — с «персоналом» ничего, никогда, нипод каким видом! А может, и не гордился, а просто, как всегда, замечал Машу,только когда ему требовались ее услуги — кофе, машина, телефон, корт,массажист, и все сначала!…

В ковровом центре они купили ковер — озеро неяркого, будточуть выцветшего шелка. Мастерица ткала его пятнадцать лет, объяснил им пожилойтурок-«эфенди». За это время у нее подросли дети, состарился муж, сухой карагачупал на дом и проделал дыру в крыше, похоронили кого-то из соседей, а ковер всеоставался на станке, и его рисунок прибавлялся медленно, по миллиметру, и такгод за годом. Маша относилась к ковру как к живому существу, свидетелю иучастнику совсем другой жизни, и вряд ли он завораживал бы ее больше, если быбыл привезен из созвездия Гончих Псов!…

***

Она гладила Леркины штаны под кодовым названием «спецназ» ипоняла, что плачет, когда слеза упала на пятнистую ткань и, зашипев,испарилась, как только Маша наехала на нее утюгом.

Нельзя плакать. Совершенно не из-за чего плакать. Все такбыло и так же и останется, и никогда у них ничего не будет, и вообще он сегодняна свидание поехал!…

Звонок в дверь остановил равномерные движения ее утюга. Онавздрогнула, двинула рукой и сильно прижгла себе палец. Слезы моментальновысохли, и Маша замерла, сунув палец в рот.

Кто это может быть? Кто может звонить ей в дверь почти… онаоглянулась и взглянула на часы… почти в час ночи?!

Звонок повторился, настойчивей и длинней, и Маша Вепренцева,насторожившаяся, как овчарка, дернула и вытащила из розетки хвост утюга. Держаутюг наготове, осторожно и неслышно ступая, она подошла к двери и посмотрела вглазок. В эту секунду звонок прогремел в третий раз.

На площадке ничего не было видно, лампочки уже три дня негорели, только сумрачная мутность, слегка разбавленная уличным фонарем излестничного окна, внутри которой колыхался чей-то силуэт.

Маша покрепче перехватила утюг.

В дверь сильно ударили, и она вздрогнула.

— Открывай! — закричали с той стороны. — Открывай давай! Язнаю, что ты дома, свет горит!

— Уходи, — приказала Маша. — Или я вызову милицию!

На площадке хрипло засмеялись:

— Вызывай! Давай, давай, вызывай! Мне так даже лучше!Правда-то на моей стороне!

Маша перевела дыхание и сунула на полку утюг, который всеехал и ехал из пальцев.

И открыла дверь.

— Давай собирай их! — приказал вошедший. — Попользовалась, ихватит!… Час расплаты настал!

***

— Тимофей Ильич, к вам Катерина Дмитриевна.

Он оторвался от бумаг — чтение было трудным, он даже губамишевелил, когда читал, и еще помогал себе лбом, — и посмотрел населектор.

— Где?

Секретарша знала все его интонации, как свои собственные, иименно в этой не было ничего хорошего.

— В… приемной, Тимофей Ильич. Рядом со мной.

— Я ее не вызывал.

В селекторе послышался какой-то шум, шевеление и возня —дрались они там, что ли? — и голос его жены сказал:

— До чего ты противный мужик, Кольцов! Ну, не хочешь, и ненадо!

И все смолкло.

Тимофей Ильич еще некоторое время смотрел на селектор, потомпожал плечами и вернулся к чтению.

Читал долго.

Когда дочитал, понял, что ничего не понял, и обозлился. Егожена обладала удивительной способностью отвлекать его от любых занятий, дажекогда он и не собирался отвлекаться и даже когда она ничего особенного дляэтого не делала.

Интересно, зачем она приходила?…

«Ни за что не буду звонить, — решил он. — Буду соблюдатьсебя. Буду равнодушным и сильным. Что я ей, на самом деле, мальчик, что ли?!Если хочет поговорить со мной, пусть говорит вечером. Или мы вечером куда-тособирались?»

Он наморщил лоб, потом побарабанил пальцами по столу.Обнаружил заусенец и тут же расковырял его, очень неудачно, потому что сбокусразу закровоточило.

«Подумаешь, она пришла!… И что теперь? Я из-за нее долженработу бросить?»

Рассуждая таким образом, Тимофей Ильич Кольцов, олигарх,губернатор, судостроитель, вершитель судеб и практически бог-отец и бог-сын водном лице, потер заусенец, встал из-за стола, решительно распахнул дверь вприемную — на взволновавшуюся секретаршу даже не взглянул, прошагал мимоохранника — тот вскочил и сделал «в ружье» — и вырулил в коридор. Там никого небыло, на его персональном этаже в компании помещалась только службабезопасности, а больше никого, дошел до двери на лестничную клетку и распахнулее. Сразу за стальной дверью начинались шум, гул голосов, запах сигарет и духов— компания жила, дышала, работала, будто отделенная от хозяина не толькостальной дверью, но и незримой стеной, за которую не проникали мелкиечеловеческие проблемы и страстишки, карликовые карьерные соображения, дурацкиемысли о повышениях и зарплатах.